Волнолом (СИ) - Прягин Владимир - Страница 22

- Где она? - генерал озирался, угрюмо хмурясь.

- Ушла, - сказал Генрих. - И, боюсь, теперь вы ее уже не отыщите.

- Что она вам наплела?

- Как всегда, ничего конкретного. Кажется, нацелилась на новую жертву. На кого именно - я не в курсе, можете не расспрашивать. Обмолвилась, правда, что это убийство будет последним. Может, хоть это вас немного утешит.

- Знаете что, фон Рау? - рыкнул генерал. - Езжайте-ка вы домой. Можете считать, что ваше участие в этом деле закончено. Вплоть до особых распоряжений.

- Как вам будет угодно.

Генрих зашагал прочь. Он шел, как сомнамбула, не глядя по сторонам. Перед глазами вставали только что виденные картины - беснующийся 'скелет', кровь и жуткая в своем спокойствии 'фаворитка'.

Солнце натужно карабкалось по пологой дуге, дело приближалось к полудню. Мороз не ослаблял хватку. Деревья застыли, тоскуя по снежному одеялу.

Выбравшись на шумный проспект, Генрих встряхнулся и стал наконец воспринимать окружающее. Мимо спешили закутанные прохожие, по мостовой катились телеги и пассажирские экипажи. Город жил своей жизнью и знать не желал о том, что где-то в его каменных недрах только что убивали людей.

Генрих нерешительно потоптался на месте, не зная, что предпринять. Подумал об Анне - сегодня суббота, и она дома. Позвонить ей? Пожалуй, нет. Надо знать меру и соблюдать приличия. Да и что он ей скажет? Пожалуется на злую колдунью, которая его обижает? Зеленоглазке незачем это знать. А изображать беззаботность у него сейчас не получится. Самое разумное было бы - ехать прямиком на вокзал, но до отправления поезда еще больше двух часов.

Заметив рядом кофейню, он толкнул дверь, и в ноздри ударил запах свежемолотых зерен. Генрих вдруг понял, что мучительно хочет есть. И пить тоже. В животе была сосущая пустота, а во рту - противная сухость.

Занял столик возле окна, заказал бисквит и сразу три слоеных пирожных. В жарко натопленном помещении было полно народу - в основном, солидные господа в добротных костюмах. Табачный дым поднимался струйками к потолку.

Первая кофейня появилась в столице еще два века назад - ее открыл богатый левантийский купец. Горький ароматный напиток сразу же вошел в моду, причем не столько даже благодаря своим вкусовым достоинствам, сколько как повод собраться вместе и побеседовать, не туманя голову хмелем. Сама собой сложилась традиция, что темы здесь обсуждались, по большей части, серьезные и возвышенные - политика, литература, театр. На подобные собрания поначалу не допускали женщин, чтобы те не отвлекали умных людей своей трескотней. С тех пор, конечно, нравы смягчились, но общая атмосфера осталась.

Вот и сейчас тучный человек с бакенбардами, сидевший в компании трех собеседников за соседним столом, неторопливо зажег сигару, затянулся и произнес:

- Господа, прошу понять меня правильно. Я весьма уважаю Его Величество - это государственный деятель поистине выдающегося ума. И беспримерной смелости, что в данном случае не менее важно. Перекроить закоснелое, инертное общество - на это, доложу вам, способен редкий правитель. Я, как гражданин, восхищаюсь им. А как предприниматель - обязан своим благополучием его детищу, железному веку. И все же, господа, все же! На чисто эмоциональном уровне я иногда скучаю по тем далеким, невинным, если хотите, годам, по прекраснодушной вере в величие человека. Порой мне даже начинает казаться, что, отринув прежний уклад, мы выплеснули с водой и ребенка.

- Вы правы, дядюшка! Правы тысячу раз! - кудрявый молодой человек от избытка чувств подпрыгнул на стуле. - Он перекроил общество, но всем ли пошла на пользу эта пресловутая перекройка? Я лично в этом далеко не уверен! Мне двадцать шесть, и я горжусь тем, что родился в стеклянном веке и успел в нем пожить - пусть даже совсем немного...

Генрих едва удержал смешок. Ишь ты - пожить успел. Тебе-то, дурачок, чем гордиться - тем, что в стеклянном веке пеленки пачкал? Молчал бы уж лучше. Как же это обидно, на самом деле! Если и появляются у той эпохи заступники, то либо сумасшедшие, вроде Сельмы, либо такие вот племянники торгашей, которые в светописи ни уха ни рыла, но зато имеют вагон свободного времени, чтобы рассуждать о ней с умным видом, поедая пирожные.

Было бы, наверно, забавно, если бы 'фаворитка' и в самом деле сумела 'пустить историю по новому руслу', как она выразилась вчера. Можно представить, как запищали бы все эти кудрявые мальчики, поняв, что в мире светописи они - невостребованный балласт. И что общество, выкинув их за борт, не потеряет ничего ценного...

Генрих одернул себя. С такими мыслями надо быть осторожнее, иначе можно до чего угодно додуматься. Вон, как Сельма сегодня - тоже 'выбросила балласт', пятерых бойцов одним махом. А она ведь предупреждала - не зарекайся, Генрих, мы с тобой одинаковые...

Все-таки хорошо, что он не пытался убрать клеймо. Неизвестно, как подействует на рассудок резкое усиление дара. Может, именно из-за этого Сельма окончательно спятила, и без клейма он, Генрих, ей уподобится - пойдет по трупам к новому миру.

Если, конечно, вообще переживет процедуру.

Нет, уж увольте.

Скоро он вернется домой, отоспится и в ближайшие дни носа не высунет за порог. Именно этого, между прочим, требовал генерал. Что ж, не будем прекословить начальству. Тем более, помочь следствию Генрих ничем не может. Кого 'фаворитка' хочет убить - не знает, где она теперь скрывается - тоже.

Больше не слушая, о чем говорят соседи, он хмуро дожевал свою порцию, вышел на улицу и поймал проезжающего извозчика. На вокзале, купив билет, перешел в просторный зал ожидания и оставшееся время сидел, безучастно глядя перед собой. Мысли клубились, как дым от сигар в кофейне, и развеивались бесследно, не успевая обрести плотность.

И опять вагон катился по рельсам, а за окном тоскливо проплывали пакгаузы, запасные пути и чахлые деревца. Лишь когда показались давешние военные склады, Генрих оживился, вспомнив, как в этом месте ему привиделась Сельма. Вдруг сейчас решит повторить?

Глухая стена, как тогда, загородила солнце. Окно превратилось в зеркало.

Но 'фаворитки' в отражении не было. На этот раз картина оказалась иной - настолько, что Генрих не сразу ее осмыслил.

Рядом с ним сидели четверо мертвецов.

Нет, это не были трупы с истлевшей кожей и пустыми глазницами. Внешне они ничем не отличались от обычных живых людей. Даже улыбались, но он знал, что это обман. Потому что они мертвы уже много лет.

Франц, Эрик, Людвиг и Вальтер - добровольцы, которые согласились подвергнуться вивисекции. Согласились, потому что не могли знать, чем все это обернется. Иначе просто плюнули бы в лицо вербовщику из конторы.

Эрик умер спустя три дня после начала эксперимента (остановилось сердце), Вальтер - через месяц после того, как проект закрыли. Остальные двое угасли в течение полугода. Генрих не знал, почему сам он до сих пор жив. Наверно, оказался самым упертым. Или, скорее, самым везучим.

Теперь они смотрели на него спокойно и без упрека. Рыжий Франц-хохмач подмигнул и, подняв руку, поскреб указательным пальцем между бровей. Словно подсказывал - давай, приятель, сковырни, наконец, это долбаное клеймо.

Остальные кивнули - да, сковырни! Генрих хотел объяснить им, почему так делать нельзя, но вспомнил, что они нереальны. А потом заметил, что за их спинами в противоположном окне происходит что-то неладное. Там был виден уже не зимний пригородный пейзаж, а штормовое море, и вал с гребнем пены вздымался темной стеной, готовясь обрушиться на беззащитный берег...

Солнце, выскочив из засады, брызнуло в окно ярким светом. Генрих инстинктивно зажмурился, а когда проморгался, зеркального отражения уже не было. Призраки мертвых друзей исчезли.

И что это должно означать? Нынешнюю галлюцинацию тоже навела 'фаворитка'? Или опять постаралось его, Генриха, подсознание, растревоженное за последние дни? Выходит, не зря он опасался за свой рассудок.

В каждом безумии, впрочем, есть своя логика. 'Идет волна', - так ему написала Сельма в записке. Метафора - прозрачнее некуда. Дескать, еще чуть-чуть, и старый мир будет просто смыт. Ну да, 'фаворитка' ведь говорила, что на мелочи не разменивается. Тут мания величия - такого масштаба, что даже немного завидно.