Братья Стругацкие - Прашкевич Геннадий Мартович - Страница 25

Конспирологи победно улыбаются: «Теперь-то вы понимаете… Они даже не особенно шифровались… Понять бы, кто им отдавал приказы, кто у них в ложе был главным? Тут надо рыть всерьез».

Подобные теории плодятся с невероятной скоростью вне зависимости от того, есть под ними какая-то фактическая основа или ее нет. Они непобедимы, поскольку после любого, даже самого сурового опровержения восстают, как феникс из пепла, — ничуть не утратив витальной энергии. Самый туманный намек на существующую или мнимую тайну моментально вызывает их бурное роение.

Однако десять страниц сколько-нибудь внимательного литературоведческого анализа для понимания творчества Стругацких могут дать больше, чем тысяча страниц роскошной высокоинтеллектуальной конспирологии.

Действительно, между «Попыткой к бегству» и «Стажерами» — идеологическая пропасть. Их как будто писали разные люди, хотя по времени создания повести отстоят друг от друга менее чем на год.

Но так ли уж загадочна эта разница?

Может, умонастроение звездного тандема изменилось не под влиянием каких-то необычных внешних событий, а просто следовало за логикой развития творчества?

Критик Всеволод Ревич, близко знавший Аркадия Натановича, поведал об одном разговоре, который, кажется, многое объясняет: «Новая фантастика рождена была прежде всего новой политической атмосферой, которая стала складываться в стране после XX съезда КПСС. А раз так, то и ее сверхзадачей было включиться в эту атмосферу, в противном случае ей снова грозила участь прозябать на затянувшихся вторых ролях в списках для внешкольного чтения… Стругацкие поняли это первыми. Аркадий как-то сказал мне в начале 60-х годов, что, хорошенько подумав, они с братом пришли к убеждению, что тот путь, по которому они шли до сих пор, — дорога в никуда».

Однажды надо было делать выбор, и братья Стругацкие его сделали.

Этот момент пришелся на вторую половину 1961-го или первые месяцы 1962 года.

Вероятно, не напрасно один из исследователей творчества братьев Стругацких, Михаил Лемхин, помянул в связи с появлением «Попытки к бегству» XXII съезд КПСС. Съезд состоялся осенью 1961 года. Культ личности Сталина подвергся на нем разгрому. Советская культура в целом, а значит, и литература, получила с самого верха «добро» на смелые разговоры о реальности лагерей, репрессий, «врагов народа». Не случайно знаменитая «лагерная» повесть А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» вышла лишь на месяц раньше «Попытки к бегству». А начала путь к публикации именно в связи с XXII съездом…

На том же XXII съезде была принята новая Программа партии, где ставилась задача «в основном построить коммунистическое общество» за двадцать лет. Но «Попытка к бегству» намекает: что-то уж очень торопитесь, дорогие товарищи, «коммунизм надо выстрадать».

На XXII съезде появился новый Устав партии, и в него вошел «Моральный кодекс строителя коммунизма». Некоторые пункты этого кодекса на сто процентов отвечали этическому идеалу самих Стругацких. Вот например: «Добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест». Или: «Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку друг, товарищ и брат». Или: «Непримиримость к несправедливости, тунеядству, нечестности, карьеризму, стяжательству». И так далее. Тут пункт за пунктом можно примерять к «Миру Полдня», и много выйдет совпадений.

На XXII съезде поэт Александр Твардовский сказал: «Недостаток наших книг — прежде всего недостаток правды жизни, авторская оглядка: что можно, что нельзя, то есть недоверие к читателю, я-то, мол, умник, всё понимаю, а он вдруг что-нибудь не так поймет…» Видимо, прав Лемхин, когда пишет: «Логично, что через три месяца после XXII съезда героем Стругацких оказался… настоящий человек того поколения, которое перенесло на своих плечах войну и произвол культа личности. И хотя по возрасту он лишь на пять лет старше Аркадия Натановича, он несомненно принадлежит не к тому поколению, к которому принадлежат Стругацкие (уж во всяком случае по мировосприятию)».

XXII съезд в чем-то разочаровал интеллигенцию, а в чем-то дал ей новые надежды. Самое главное, он многое разрешил, многое позволил легализовать. «Оттепель» после него приняла более устойчивые формы.

И Стругацкие заговорили иначе.

Борис Натанович сообщает о работе над повестью «Попытка к бегству» исключительно важные вещи: «…это первое наше произведение, в котором мы ощутили всю сладость и волшебную силу ОТКАЗА ОТ ОБЪЯСНЕНИЙ. Любых объяснений — научно-фантастических, логических, чисто научных или даже псевдонаучных. Как сладостно, оказывается, сообщить читателю: произошло ТО-ТО и ТО-ТО, а вот ПОЧЕМУ это произошло, КАК произошло, откуда что взялось — НЕ СУЩЕСТВЕННО! Ибо дело не в этом, а совсем в другом, в том самом, о чем повесть».

О чем говорит Борис Натанович? От чего именно отказались Стругацкие?

От научности? Да нет, познание мира инструментами науки и развитие социума на основе научных достижений останутся в их творчестве.

От принадлежности к «твердой НФ» — от железок, от космоса, от техники и электроники? В какой-то степени — да: звездолеты, планетоходы и киберпришельцы их больше не интересуют. Но это лишь очень незначительная часть смысла, заложенного в слова «отказ от объяснений». К тому же постепенный дрейф Стругацких из сферы «твердой НФ» не привел к их выходу за пределы НФ в целом, по крайней мере, до середины 1980-х, до повести «Волны гасят ветер» — последнего текста Стругацких в рамках научной фантастики.

Произошло другое.

Братья Стругацкие покинули область, наполненную духом советской приключенческо-фантастической литературы середины XX века. Они направились по пути быстрого сближения с нормами литературы основного потока. И, следовательно, несколько откорректировали «ожидаемую читательскую аудиторию» в сторону расширения. Тот самый «дух», о котором говорилось выше, обязывал «разжевывать» сюжет, мир и поступки персонажей до полной ясности. Им до отказа наполнена «Страна багровых туч», немало его в повести «Извне», в ранних рассказах, хватает его и в «Стажерах». А вот в текстах, относящихся к периоду с 1962 года до рубежа 70–80-х, такого почти нет.

Любое «объяснялово» тормозило развитие сюжета, уменьшало драйв, более того, оно отталкивало читателя-интеллектуала, которому хватало намека и который скучал, когда вместо двух фраз на него вываливали две страницы, необходимые, допустим, десятикласснику. Наконец, оно просто отвлекало от более важных вещей. Для решения основной художественной задачи всякому писателю требуются антураж, подмостки, «мебель». Так вот, то, от чего отказались Стругацкие, представляло в основном комментарии на тему «почему мебель расставили именно так». Подобного рода комментарии облегчают жизнь школьнику, но для серьезного читателя они просто набор загромождающего пространство хлама.

Более того, уход от «объяснений» позволял Стругацким использовать экзотический, но очень эффективный художественный прием. Суть его состояла в том, что читатель, столкнувшись с искусственно «обрезанной» линией сюжета, сначала искал ответы на незаданные вопросы, заново перебирая текст, потом пробовал домыслить дальнейшее (или предшествующее) сюжетное пространство и, наконец, добирался до идеи: «А почему они здесь резанули? Ведь они… специально!» Умные читатели — а таких в среде советских интеллектуалов хватало — на последнем этапе этого маршрута добирались до мысли: «Вероятно, не это в тексте — главное. Думать надо о другом. Итак, отрешимся от сюжета, от приключений, от антуража, подумаем хорошенько: о чем с нами говорят?»

Прием работает следующим образом: нигде в «Попытке к бегству» не сказано, каким образом Саул попал в будущее. И не нужно искать решения данной загадки. Не нужно, поскольку совершенно не важно. А надо думать о столкновении интеллигента-гуманиста с архаичными механизмами политической власти.