Август 1937-го с Возвращения Короля (СИ) - Белов Михаил - Страница 32

- Критика, Мич. Именно критика, а не раздутые скандалы! А сейчас, увы, в моде именно скандалы. Взять хотя бы недавний случай с министром просвещения и гимназистками из летнего лагеря... Впрочем, не стоит. Во всяком случае, многое доказывает, что никакой цензуры, даже неформальной, у нас нет, и писать может каждый, что захочет. А вот внутренней цензуры нашим журналистам явно не хватает! Вот в Султанате тоже нет цензуры, но тамошние газеты, как и сто лет назад, спокойно и добросовестно подают читателю только ту информацию, которую можно считать достоверной, без домыслов и собственных бредовых идей... - Лисса изящно вытерла губы салфеткой и приняла бойцовскую позу, упрев локти в столешницу. Но Дайтон не был расположен к жарким спорам. Вообще идиотская ситуация вышла, и он к ней был совершенно не готов, - консерватор-журналист и либерально настроенный вояка! Обычно все как раз складывается наоборот...

- В Хараде и без официальной цензуры есть масса способов свернуть шею неугодному властям журналисту, - заметил, подумав, генерал.

- А у нас тоже есть, но все отлично знают, как и в Хараде, что царственные особы не будут марать руки об каких-то писак... шавка брешет, - ветер носит, как в Жугде говорят.

- Ну ничего, мода, - штука приходящая, - свел разгорающийся спор на нет Дайтон, принимая счет у возникшего из небытия официанта. Нехилый, надо сказать, вышел счет. Даже для него. Для кого угодно! Ну и черт с ним... Зато порции большие, не то что в столице. Подмахнув чек, Дайтон насколько умел галантно помог девушке встать, и они не спеша вышли на улицу.

Возле парадного входа ресторана их уже ждал вездеход с сидящим за рулем сержантом-шофером. Дайтон коротко объяснил служивому, куда следует отвезти даму, подсадил Лиссу, помогая устроиться на не слишком удобном сиденье рядом с водителем, и, улыбнувшись, спросил, с тайно надеждой, что девушка в последний момент не передумает:

- До утра, госпожа М`Шатл?

- Да, генерал, - улыбнулась та, - До утра...

Вездеход сорвался с места, ровно урча новым, но уже хорошо приработанным мотором. Дайтон смотрел вслед, - девушка тоже оглянулась и помахала ему рукой. Он машинально поднял два пальца к полям шляпы и вздохнул...

До чего милая!.. Поразительно, и ведь буквально во всем! Дайтон уже много лет не помышлял о браке, но и его холостяцкие связи были редки и непродолжительны.

Другой на его месте кутил бы на всю катушку. Высокое звание давало и достаточно золота в карманы, и относительную безнаказанность при адюльтерах, - генералу гвардии как бы даже полагалось быть эдаким ухарем. На дуэль же простолюдина не вызовешь, да и чревато связываться с ветераном-окопником, убившим десятки людей десятками разных, но, неизменно, исключительно жутких способов.

Но, сколь ни наивно это прозвучит, он, во-первых, заботился о своем добром имени, а во-вторых... В глубине души он, будучи до конца честным, боялся, что кто-нибудь окажется рядом с ним, таким нетерпимым и резким, и будет страдать всю жизнь, а потом все закончиться неискренними слезами над его гробом. Ведь таков удел солдата, - оставлять безутешную вдову на полном армейском содержании...

Иные особы противоположенного пола, были, кажется, отнюдь не против и такой перспективы, однако Дайтон по складу характера недолюбливал "прытких", а к скромным и умным красавицам, напротив, - сам не знал, как подходить. В результате, кроме нескольких, чисто "постельных" романов, похвастать ему было нечем. Но сейчас он ощущал не столько возбуждение, свойственное скорей молодым людям, сколько наоборот, странное ... спокойствие. Эта девушка, эта златовласая дунландка, уезжала, оставив его под глубоким впечатлением, и при этом довольным собой как никогда. Его не мучили сомнения по поводу своей состоятельности, он не волновался и о том, что подумает о нем она, не корил себя, будто что-то неловко брякнул...

Впервые за многие годы, он вдруг почувствовал, что все будет хорошо. Возможно это покажется странным, но иначе его ощущения назвать было сложно...

... - Сир! Генерал! - сквозь думы донесся до него запыхавшийся крик сзади. Он оглянулся, с трудом сгоняя с лица чуточку глуповатую блаженную улыбку, и глянул на освещенное уличным фонарем лицо молодого лейтенанта, своего второго радиста. Даже в темноте было видно, как он бледен.

- На связи начальник штаба воеводства, сир. Боевая тревога второй степени! Вас срочно вызывают на экстренное совещание. Сир Нобиль уже там, ждут только вас...

- Что случилось, лейтенант? - спросил Дайтон, уже шагая к своему фургону.

- Пожар на авиазаводе, сир!!!.. Множество погибших и пострадавших. Все уверенны... Есть прямые свидетельства... Что это диверсия, сир.

...Не было ничего, кроме боли. Не мелькали перед глазами, выплывая из кровавой пелены, отрывочные образы, не мерещился яркий свет медицинских осветителей, чьи-то голоса... Да чего там, даже самой пелены, кровавой или еще какой, не было. Была только боль, жуткая, тяжелая, не отпускающая, пульсирующая боль - казалось, от всего тела осталась только правая рука, которую жгло, выкручивало, рвало на части... И шея, неожиданно ставшая огромной, как хомут, и казалось, боль физически переполняет её, будто воздух покрышку, норовя довести дело до разрыва и с шипением вырваться наружу... "Я еще жив", - думал он. Больше ничего думать он не мог - боль, плотно, как медицинский жгут, опутавшая шею, не давала зарождаться новым мыслям...

Он просто ждал конца. Всему есть предел, и жить ему оставалось совсем мало, это он понимал. Нельзя жить с такой вот Болью, это было не в силах смертного... Но долгожданной покой все не приходил, и не приходил. А боль выжимала из него последнее, временами только усиливаясь... Каждый такой раз он почти радовался, - уже надеясь на то, что сердце не перенесет очередного приступа, - но тщетно. В какой-то момент боль подходила к новой границе и, утыкаясь в неё, возвращалась на прежний, нетерпимый уровень.

Он не мог двигаться. Он осознал это во время очередного приступа, интуитивно возжелав помочь боли победить себя, каким-нибудь способом ускорить конец. Но ничего не вышло - все его тело будто было скованно стальными полосами, сжимавшими его в плотный стручок... Попробуй тут дернись, хоть бы и с благими намереньями. Не мог он и издать звука, - то ли гортань отказала ему в самом начале, то ли от чего-то он не мог открыть рот, - вот с этим он четко не определился, - но даже слабый горловой стон не выходил. Может, он уже не в состоянии был его услышать... А вот запахи он приглушенно, но ощущал. Странные это были запахи - смесь вроде бы мочи, животной вони, и тошнотворной пряной падали. Впрочем, он не тяготился запахами - слишком сильной была Боль, чтобы он в состоянии был обращать внимание на такие мелочи...

Длилось это неимоверно долго. Он, понятное дело, не смог бы сказать точнее, даже если бы вполне осознавал себя, а не всплывал изредка из обжигающего жара, чтобы тут же вновь упасть на дно.

Изменения он почувствовал не сразу. Все было по-прежнему, - и сжимавшие все тело тиски, и жестокая пронзительная боль, и полнейшая неподвижность...

А вот запахи исчезли.

Сначала совсем. Он перестал в короткие моменты сознания ощущать тяжелый смрад, ничего не получив взамен. Он обрадовался этому, подумав, что раз чувства начали оставлять его, значит близиться и конец страданиям... Но страдания не кончались, и он оставил эту мысль, ставшую такой приятной, щекочущей предвкушением покоя... Наоборот, временами он стал чувствовать жестокие рывки, будто с него пытались содрать кожу. Впрочем, возможно, так оно и было... Боль в такие секунды совершенно выбивала зачатки его сознания обратно на дно темного омута. Но он по-прежнему оставался жив.

Потом запахи вернулись. Совсем другие - на этот раз тоже не всегда приятные, но куда более спокойные. Пряные ароматы травы, испарины от утренней росы перемежались с приторными тяжелыми запахами то ли мускуса, то ли противного детского сиропа от кашля. С чем это сравнивать, он не знал... Боль не отпускала, и он с сожалением отмечал теперь, что перемены, увы, складываются не к лучшему... за этими наблюдениями он и не заметил, что тело уже не сковано стальными полосами, а расслабленно неподвижно, как и подобает еще живому телу, не скрученному мертвой судорогой...