Заговор «красных маршалов». Тухачевский против Сталина - Минаков Сергей Игоревич - Страница 20

Я прекрасно помню, в каком настроении были русские офицеры на форту № 9 в мае 17 г. и решительно утверждаю, что если бы Тухачевский кому-нибудь из них высказал хотя бы десятую долю того, что передает г. П. Фервак, то положение его было бы и очень неприятно, и просто затруднительно»³⁰⁶.

С таковой критикой можно согласиться, хотя бы исходя из того, как вел себя подпоручик Тухачевский в рядах своего полка, после побега из плена. Кроме того, его выжидательное поведение в отношении Революции, затянувшееся вплоть до весны 1918 г., рефлексия никак не согласуются с теми его решительными заявлениями, особенно о большевиках и о Ленине, значимость которых вряд ли летом 1917 г. воспринималась Тухачевским так, как передает его французский товарищ.

Возможно, такое отношение формировалось в представлениях Тухачевского под влиянием Ф. Ницше³⁰⁷. Согласно некоторым свидетельствам, в духе времени и присущей эпохе литературной моды, он был увлечен прозой К. Гамсуна³⁰⁸, творчество которого, как известно, также формировалось под сильным влиянием Ф. Ницше. Таковая установка в представлениях Тухачевского определяла и достаточно стройную и логичную, хотя и субъективно-прихотливую ретроспективу, образ русской истории и ее основных ценностей. Так, в Петре Великом Тухачевский усматривал не столько «вестернизатора» России, сколько «грандиозного русского варвара».

Впрочем, русская революция, по собственному признанию Тухачевского (в передаче Фервака), имела один и главный позитивный смысл – установление сильной монархической власти. «Мне мало интересно, как будет поделена земля между крестьянами и как будут работать рабочие на фабриках. Царство справедливости не для меня. Мои предки-варвары жили общиной, но у них были ведшие их вожди. Если хотите – вот философская концепция… Нам нужны отчаянная богатырская сила, восточная хитрость и варварское дыхание Петра Великого. Поэтому нам больше подходит одеяние деспотизма»³⁰⁹.

Рассуждая о характере будущей российской государственности после революции, Тухачевский заявлял: «Я думаю, что конституционный режим будет означать конец России. Нам нужен деспот!.. Мы – варвары! Вы можете представить себе всеобщее избирательное право у наших мужиков?» – и засмеялся…»³¹⁰.

В плену «Тухачевский называл себя убежденным монархистом», – подтверждали позднее его товарищи по плену из русских офицеров, эмигрировавших после революции и Гражданской войны в Париж³¹¹. Они вспоминали эпизод, когда, «получив подарки от Красного Креста, Тухачевский от имени всех произнес верноподданническую речь и зачитал благодарственный адрес»³¹².

«И вот, – вернемся по поводу восприятия Тухачевским революции к воспоминаниям Цурикова, – вероятно, как раз в начале мая у нас произошел с ним единственный наш «полу-политический» разговор. У него был какой-то минорно-мечтательный вид. Я спросил Тухачевского, есть ли у него вести из деревни. И ясно припоминается одна его фраза: «Рубят там теперь наши липовые аллеи, видно, так надо». И из всего этого разговора, много мне объяснившего и особенно из того тона покорной и как будто даже умиленной обреченности, с которой была произнесена эта фраза – на меня глянуло такое знакомое… лицо…»³¹³. Это было лицо повзрослевшего, некогда «избалованного барчонка», ставшего декадентствующим аристократом-интеллектуалом.

«…Кто из интеллигентных гимназистов того времени не был Блоком затронут? – продолжал свои размышления Цуриков. – Кого не увлекала и не разлагала эта, не то что нетрезвая, а прямо опьяняющая, упорная, тяжелая и мучительная стихия? Кто не был, хотя бы частично, заворожен, «затянут» и отравлен ее пассивной стремительностью, ее исступленной слабостью и ее маниакально-фанатической, глубинной безответственностью? И даже более того, кто не испытывал на себе вообще отравы тем чадом целой эпохи эстетизма, которую порождал Блок, но и которая породила самого Блока и которую не удалось преодолеть кислороду столыпинского государственного ренессанса? Может быть, Тухачевский и не читал даже Блока, но что эта «отрава» коснулась и его – это мне стало тогда ясно»³¹⁴.

Нет, Цуриков напрасно сомневался: Тухачевский читал стихи А Блока, любил и запомнил их как выражение собственных настроений, собственного отношения к миру и людям. Быть может, он и в данном случае «изображал» это, цитируя на одном из вечеров в 1935 г. блоковские строчки: «…в сердцах восторженных когда-то, есть роковая пустота»³¹⁵.

«Обезбоженный», и не в первом поколении, разносторонне одаренный, бессистемно начитанный, он был разновидностью аристократа эпохи декаданса, одержимого «бесами» многих «беспочвенных» (в понимании Достоевского) идей³¹⁶…Будто «листок, оторвавшись от ветки родимой».

В Ингольштадте Тухачевский находился с 18.11.1916 до 16.08.1917. К августу 1917 г. у большевиков и у Ленина, казалось бы, не было никаких перспектив прийти к власти: их июльская демонстрация была разогнана, многие арестованы, Ленин скрылся в Разливе. Реальное их усиление началось лишь с сентября 1917 г. Но в это время Тухачевского уже не было в Ингольштадте.

Скорее всего, все рассуждения Тухачевского о Ленине, что он пойдет за Лениным, имели место в начале 1918 г., когда Тухачевский уже находился в Гвардии Семеновском резервном полку в Петрограде. Очевидно, это отголоски разговоров Тухачевского с сослуживцами, когда у него уже зрело намерение перейти на службу в Красную армию. Он мог делиться своими соображениями с теми офицерами, с которыми находился в близких дружеских отношениях – с Энгельгардтом, Лобачевским, Ганецким, а также Бржозовским. Настроения Энгельгардта и Лобачевского были колеблющимися, поэтому Тухачевский рассчитывал на то, что они последуют за ним в Красную армию, и Энгельгардт даже прибыл к Тухачевскому в 1-ю Революционную армию в августе-сентябре 1918 г.

Как это видно, в этих рассуждениях Тухачевский как бы мотивирует свое намерение уйти к большевикам своими великодержавно-наполеоновскими идеями.

Вполне возможно, что Фервак мог эти сведения (разговоры Тухачевского) получить либо от капитана Н.Н. Ганецкого, либо от М.Г. Корнфельда³¹⁷, оказавшихся после Гражданской войны в эмиграции во Франции, в Париже.

Другой однополчанин, как бы дополняя свидетельство Типольта, вспоминал, что в это время Тухачевский следит за происходившими событиями, интересуется литературой о французской революции, в разговорах с однополчанами проявляет «некоторое увлечение революцией, но внешне остается тем же строго дисциплинированным гвардейским офицером»³¹⁸. Очевидно, это «увлечение революцией», интерес к литературе о французской революции были органично связаны с «наполеонизмом» Тухачевского.

Б. Колчигин вспоминал, что у вернувшегося из плена Тухачевского возник конфликт с офицерами «на политической основе»³¹⁹. По свидетельству советского генерал-лейтенанта А.В. Благодатова, в младших офицерских чинах оказавшегося в плену в Ингольштадте вместе с Тухачевским, «один из пленных, богатый помещик Леонтьев, с возмущением жаловался… на Тухачевского, защищавшего «взбунтовавшуюся чернь» и утверждавшего, что земля должна принадлежать тем, кто на ней работает»³²⁰. Думается, однако, что автор этих воспоминаний допустил определенное искажение (возможно, по соображениям идеологическим).

Дело в том, что ни французский саперный лейтенант Р. Рур, ни прапорщик Н.А. Цуриков, близко общавшиеся с Тухачевским в плену, в Ингольштадте ничего подобного о настроениях своего приятеля не сообщают, особенно в этом отношении важны достаточно пространные свидетельства Цурикова, хорошо знавшего настроения окружавших его товарищей по несчастью – пленных русских офицеров, в том числе Тухачевского. Он не упоминает ни о каком «помещике Леонтьеве». Ничего похожего на цитированные выше рассуждения Тухачевского он не сообщает. Завершая свои воспоминания об отношении подпоручика Тухачевского к русской революции, Цуриков признавался, что «не видел в нем и не предвидел тогда ни большевика, ни человека, готового стать на их сторону…»³²¹.