Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 69

Пока он недосыпал ночей и, рискуя быть непонятым преподавателями, изучал шахматную теорию, Леня Файнберг наслаждался обществом зеленоглазой наяды. Как уж он себя там вел и в какие игры учил играть генеральскую дочку — неизвестно, но надоел он ей до чертиков. И то сказать, хотя Леня и подходил под категорию мальчиков–интеллектуалов, мог дельно порассуждать на любую тему, сыпал именами, избегал диалектизмов и носил через плечо японскую кинокамеру, внешне он как–то не привлекал внимания. Леня был из тех невзрачных, тщедушных мужчин с узкой, заостренной кверху продолговатой головой, которые в двенадцать лет выглядят умудренными жизнью усталыми людьми, в двадцать пять заболевают ревматизмом и линяют, а оживают лишь после пятидесяти. В этом почтенном возрасте они берутся шалить, ухаживать за молоденькими девочками, попивать портвейн и приобретают детский румянец на впалых щеках. Приблизительно около шестидесяти эти пожилые живчики впадают насовсем в старческий маразм и только импозантностью манер отличаются от детишек, играющих в песочнице.

На одной из лекций Афиноген получил записку от Катеньки Семиной. «Достопочтенный сэр! Мне приятно знать, что ради меня вы истязаете свой мозг. Однако годы проходят и не возвращаются. Если я проведу еще два вечера в обществе Л. Ф., мне все будет безразлично, и я, вероятно, соглашусь на идиотское предложение выйти за него замуж. Кажется, это единственная возможность от него избавиться. Выбыли когда–то так добры ко мне, сэр! Не соблаговолите ли ради старой дружбы уделить мне пять минут для короткого разговора? Уважающая ваш шахматный талант К.»

Афиноген уделил пять минут, и разговор их затянулся на полтора года. Матч между перворазрядником и вундеркиндом–любителем, к сожалению, не состоялся. Нет, Афиноген не увиливал, предлагал пари, помахивая у Лени Файнберга перед носом учебником для начинающих шахматистов. Леня сам отступился и от матча и от наяды. Но пояснения дал: «Не хочу, старик! Мне ничего не светит в любом случае. Выиграю, скажут: связался черт с младенцем. Проиграю — позор. Катя меня не полюбила, и конец. Да я в ней и сам разочаровался».

Он обманывал, хитрый будущий профессор Леня Файнберг. Он переждал полтора года и повторил свое предложение, посватался к Катеньке. Выбрал момент удачно, но опять получил отлуп. Зеленоглазая наяда, расставшись с Афиногеном, закрутилась мотыльком под музыку магнитофонных лент и пропала где–то в глубине шикарных, увешанных коврами московских квартир. Моду на интеллектуальных мальчиков сменила мода на сорокалетних крепышей, восседающих за рулем личных автомобилей, оставивших в прошлом как минимум одну–две семьи. Эти ребята имели много денег, много мышц и были восхитительно безнравственны. С одним из героев новой моды, человеком, отягощенным каким–то необыкновенным удостоверением личности, Катенька Семина и связала надежно свою судьбу. Леня Файнберг опять остался при пиковом интересе, Афиноген, правда, тоже. Разница была в том, что Афи- ноген хорошо знал, какое трудное счастье выронил из рук, и ни о чем не жалел.

— Гена, будете ходить или нет? — спросил Сухо- мятин с доброжелательной иронией.

— Задавили мы Генку, не продыхнет никак, — оценил Воскобойник.

— Мало того что задавили — и камень сверху положили, — подтвердил свое положение Афиноген.

Он сделал аккуратный ход, укрепил центр. Со шприцем в нежной руке подошла к нему Люда.

— Гена, укол!

Сухомятин отвернулся, но краем глаза следил, как шприц вонзился под кожу.

— Не больно?

— Приятно очень. Людмила лучше всех делает уколы.

В присутствии представителя института Афиноген не рискнул ущипнуть сестренку, что, в общем–то, стало у них маленьким обрядовым действом. Воскобойник попробовал подменить его, но нарвался на железный отпор. Протянутую Гришину руку Люда отбила с такой силой, что звук получился как при выстреле из духового ружья.

—. Много вас таких, — сказала Людмила, поощрительно глядя на Афиногена. — С длинными руками.

— Извиняюсь, — повинился Гриша. — Обознался!

— К чужим девушкам не приставай, — оборвал его Афиноген с нарочитой обидой. Под шумок этой интермедии Сухомятин сделал коварный ход. Партия затягивалась. Время шло. Сухомятин поглядывал на часы.

— Вам спать не пора, Гена?

— Доиграем.

Вернулся в палату Кисунов. Увидев посетителя, не снимая халата опрокинулся на кровать и засопел.

— Предлагаю ничью, — сказал Сухомятин.

— Почему ничью? — забеспокоился Гриша. — Партия наша.

Кисунов сопел все навязчивее. Он многое сейчас мог сказать, но задень утомился и не собирался взвинчивать себя перед сном.

Показной запал, с которым Георгий Данилович начинал игру, сменился апатией и беспокойством. Он понимал, что рядом мучается, стесняясь раздеться, пожилой человек. Его самого заждались к ужину. Одна мысль заставила его чуть ли не вскочить с места: а

вдруг Афиноген догадывается о тайном смысле его визита и нарочно ломает комедию, издевается над ним, над его нерешительностью и прозрачным маневрированием. Да нет, откуда — это невозможно! Часы показывали половину девятого.

— Ваш ход, Георгий Данилович.

И тут Сухомятин стал делать то, что он так часто делал в трудных случаях: он стал поддаваться, отступать. По лицу Афиногена он угадывал, что для того их партия уже не просто случайная шахматная встреча и победа в игре не просто случайная победа в одной партии, а нечто более значительное, определяющее, возможно, их будущие отношения. Ему и самому страстно хотелось поставить на место зарвавшегося молодого сотрудника. Для начала хотя бы в этой игре. Тем не менее наполовину бессознательно, а наполовину оправдывая себя невыгодными обстоятельствами, он сделал несколько заведомо слабых ходов. Афиноген не удивился и не обрадовался внезапному улучшению своей позиции. Глядя прямо в глаза Сухомятину, он просто и вежливо заметил:

— Я никогда не проигрываю, Георгий Данилович, Вы не расстраивайтесь.

Гриша Воскобойник носился по палате буреломом. Он много пробурчал невнятных слов, из которых можно было выделить только одну осмысленную фразу: «Говорил ему, двигай ладью. Нет. Не двинул! Тупой доцент!»

Доигрывалась партия в полном молчании. Усталой беззащитно улыбающийся Сухомятин подставлял фигуры, а Афиноген их брал. Зрелище было неприличное, какое–то стыдное. Гриша не выдержал и со словами: «В солдатиков оловянных тебе играть!» — выскочил в коридор. Кисунов отправился за вечерним кефиром.

— Сдаюсь, Гена, сдаюсь! — Сухомятин шутливо развел руками. — Отыграюсь в следующий раз.

— Давайте сразу.

— Нет, нет. Поздно. Я уж и так засиделся. Какой суровый у тебя сосед — этот пожилой. Я все ждал, что он встанет и, слова не говоря, вытолкает меня за дверь.

— Этот может.

Сухомятин замялся — вот он, удачный момент закинуть удочку. Но слова не шли с языка. Почему он должен унижаться, лукавить? Перед мальчишкой, а если по правде, то перед самим собой. До каких пор?

— В понедельник у нас собрание, Гена. Вам, наверное, сообщили ребята?.. Я так и думал. Пошумим, поспорим. Жалко, что вас не будет. Разговор важный, принципиальный. В присутствии дирекции.

— А я буду, — сказал Афиноген. — Я приду.

Сухомятин сделал жест, убеждающий: ну что вы, здоровье прежде всего. Он ожидал какого–нибудь вопроса, какого–нибудь словечка, за которое можно будет зацепиться и кое–что выяснить. Афиноген помалкивал. Минуты уходили.

— Да-a, Гена. Так вот бегаем, суетимся, кажется, заняты важными делами, а полоснет болезнь серпом по ногам, и вся наша беготня оказывается не такой уж значительной. У вас, конечно, ерунда, аппендицит. Бывают болезни пострашнее.

— Бывают, — в тон ответил Афиноген. — Еще какие. Ужасные бывают болезни.

Сухомятин чуть не сорвался от замаскированной, невыносимой наглости мальчишки. «Боже, за что?» — подумал он. Его улыбка поблекла, сквозь ее светский лак проступила тоска по–настоящему измученного человека. Сколько уж раз в последнее время рвался из него этот недоуменный жалкий вопрос: за что, ну за что вы меня презираете? Какой дал я повод? Разве я не умен, не образован, не добр? Разве у меня нет достоинств, за которые уважают человека, работника?.. Этот вопрос высверлил в сознании Сухомятина кровоточащее дупло и был обращен сразу ко всем: к Афиногену, жене, дочерям, Кремневу — в пустое и гулкое пространство.