Привет, Афиноген - Афанасьев Анатолий Владимирович - Страница 60

— Ну, ну! — Лебедихин ловко и с озорством выстукал пальцами дробь на выпуклой груди электрика. Он присел к нему на кровать и ворочал его, как мешок с овсом.

Гришу процедура взволновала и умилила. Им обоим было приятно, врачу и больному.

— Даже выписывать жаль такого здоровяка, — сказал врач.

— Хрипит чего–то, — пожаловался Гриша. — Вот тут под вздохом похрипывает. Корябается чего–то. Может, доктор, горчичники пропишете?

Все эти минуты Горемыкин разглядывал Афиноге* на, который наслаждался сценой осмотра Гриши Воскобойника.

Кисунов окончательно отвернулся к стене, закрыл глаза и не подавал признаков жизни.

— Перевязывали? — спросил Горемыкин.

— Сегодня нет, а вчера перевязывали.

— Что это, Гена, какие–то не наши штаны на тебе надеты? Зачем это?

— Для утепления.

1— Мерзнешь, что ли?

— Ноги зябнут.

— Попроси, тебе второе одеяло дадут. Штаны сними. Негигиенично в них лежать… Ходи, начинай потихоньку.

— Я хожу.

Доктора побыли еще минутку, удалились. Сразу воскрес Кисунов.

— Пожалуйте! Это называется утренним обходом. Что нового мы узнали?.. Все–таки удивительно. Никакого такта, никакого чутья! И это заведующий отделением, — передразнил: — йогой начали заниматься? Нет, я буду дожидаться ваших советов. Как же? Ну вы подумайте! Ему лень фонендоскоп с собой захватить. Выслушивает больного как знахарь. Нет, видно, придется опять жаловаться. Не хотелось, но придется. Иначе они тут с нами натворят бед. Они думают — тут с больными полные хозяева и нет на них управы. Найдется управа, как раз найдется!

Гриша привык к ворчанию Кисунова и не обращал на него внимания.

— Эх, хотел я его спросить, дома на сколько мне больничный продлят. Если на неделю выпишут, махану к брательнику в Москву. Поедем на пару, Вагран Осипович? Гори оно все синим пламенем. Хочь погуляем, придем в себя после этой богадельни.

— У меня отпуск. Я на Черное море поеду.

Афиноген стал садиться и сел, держась левой рукой за спинку кровати.

— Ты куда, Гена?

— Пойду погуляю. Слышал, врач распорядился?

Он собирался в долгую дорогу и не знал толком, куда она его приведет. Кисунов сказал:

— Вы что, поверили этому костоправу? Вам надо лежать, а не ходить.

— Пойду, пожалуй. Пора… Гриша, можно я твои тапочки надену. Они красивее моих.

— Бери.

Они смотрели, как Афиноген встал и неловко поддернул брюки, Тапочки оказались в самый раз и удач* но подходили по цвету брюкам, коричневые, без задников.

— На танцы, Гена?

— Жениться.

Он накинул, не вдевая в рукава застиранный больничный халат, сверток с рубашкой сунул под мышку. Ноги держали вполне нормально.

В коридоре было пусто, только за столиком у выхода с этажа заполняла больничные карты Капитолина Васильевна.

Сзади из палаты шастанул любознательный Гриша Воскобойник.

— Ты еще здесь, Гена? Я думал, ты уже до загса домчался.

— А в ту сторону есть выход?

— Есть. Вон в дверь, потом налево и сразу вниз. Но на улицу тебя не пустят, не жди.

— Почему?

— Посмотришь почему. Не пустят, и все. Много таких гавриков казенные халаты воровать. Там вахтер сторожит.

Афиноген свернул влево, а Гриша отправился к столику медсестры. На лестничной клетке Данилов подождал, поглядел вниз. Второй этаж, два коротких пролета. Пустяки. Вскоре его догнала Капитолина Васильевна.

— Вы куда, Данилов? Вы в своем уме?

— Я никуда. Здесь постою, подышу. Мне доктор разрешил.

— Не упадешь?

— Нет, не упаду.

— Ишь ты, уже в брюках… Ну постой и обратно иди. Рано расхаживать по этажам.

Она убежала, успокоенная его беспечальной улыбкой. Два пролета он одолевал медленно, и с каждым шагом страх перед движением слабел. У выхода в коридор — скамеечка. Здесь он сделал то, что было бы лучше сделать в палате. Он снял халат и спрятал его под скамейку. Натянул голубенькую рубашку и заправил ее в брюки, замаскировал бинт. Осталось последнее. Слегка нагнувшись вперед, Афиноген плавным, точно рассчитанным движением ухитрился затянуть брюки и зацепить крючок, после чего пуговицы застегнулись сами собой. Теперь он был готов к прогулке. Стоила ли только игра свеч?

Афиноген прокружил еще одним коридором и очутился у выхода из больницы, который охранял пожилой санитар в синем халате военного покроя. С внешней стороны в вестибюле толпились первые посетители, через стекло они подавали сторожу красноречивые знаки. Он не обращал на них внимания, плотно восседал на стуле, прислоненном к дверям. Взгляд его тусклых глаз был устремлен вдаль. В больнице этот человек проработал целую вечность, повидал всякого, мало что могло смутить его дремлющий ум. В душе сторож был человеком верующим и считал больницу заведением, неугодным богу. Больничные врачи брали на себя смелость вставать на пути между самим господом и простыми смертными, когда он посылал им вызов к себе. Врачи пытались продлить срок человеческой жизни, известный одному господу. Это было кощунством. Сторож не любил врачей, очень боялся очной ставки с господом, но не уходил из больницы, потому что привык к сытной легкой жизни, привык сидеть, дремля, на стуле в разных местах, куда его сажали, и тайно, исподтишка наслаждался ежедневным зрелищем борьбы, из которой победителем выходили поочередно — либо всевышний, либо обыкновенные люди в белых халатах. Судьба главных участников этого волнующего спектакля, больных, его никогда особенно не волновала. Было, правда, несчастье с его племянником, прекрасным человеком, посвященным в тайны седьмого дня, который, упившись зелья, ночью поджег себя сигаретой и обгорел с пяток до пупка. Федулинские врачи девять дней боролись за его жизнь, подключали к искусственной почке, один вид которой вселял в сторожа священный трепет. Все дни, следя, по обыкновению, со стороны за перипетиями неравной схватки, сторож молился за безбожников врачей и упрашивал всевышнего оставить племянника еще хоть малость побродить по белу свету. Бог не услышал его молитв, и племянник умер.

Афиноген подошел к сторожу твердой походкой и попросил распахнуть дверь на волю. Сторож очнулся от спячки и сразу дал точное определение действиям Афиногена.

— Побег совершаешь, — сказал он добродушно. — > А меня, значит, под судебное следствие подводишь.

Афиноген размышлял недолго:

— Вернусь не с пустыми руками. Мы порядки знаем.

Сторож оживился, оторвал зад от стула и отворил для Афиногена узкую щель, в которую тут же хлынули руки с записками и свертками.

— Погоди! — велел сторож. Он с необычайной сноровкой собрал все записки и пакеты, после чего Афиноген беспрепятственно проник в вестибюль. Вслед ему сторож объявил.

— Не вернешься через час — подымаю тревогу. Тапочки не потеряй!

На улице жгучее солнце сразу обдало его дымным жаром, и он, покачнувшись, переступил в тень деревьев. На мгновение сердце сдавило от мысли, что сейчас вот он рухнет прямо на парящий асфальт. Испарина прохладной паутиной прилепила к спине рубашку, пот просочился под бинт и защипал, расплавился, просолил шелковые нитки шва. «Плохо, — подумал он, — к Наталье идти далеко, а земля вот она, рядом. Может, прилечь отдышаться на газоне».

Но он не лег, а заковылял, держась теневой стороны улицы. Постепенно головокружение прекратилось. Тапочки, к сожалению, соскакивали, и приходилось напрягать ступню, чтобы вытягивать их на пальцах. Пока Афиноген шел по больничным коридорам, тапочки не соскакивали, а теперь с каждым шагом они делались все просторнее и вертлявее. Он свернул вправо, в переулок, и, оглянувшись, уже не увидел здание больницы. Она осталась в покинутом пространстве вместе с палатой, где в ожидании обеда разматывали бесконечный клубок слов Гриша Воскобойник и Кисунов.

Он радовался, что идет по городу, что справился со своей слабостью, ему важно было знать, что тело подчиняется ему и, значит, он способен будет всегда «справиться с ним, как бы ни повернулись наперед обстоятельства. Он улыбался редким прохожим. В газетном киоске хотел разжиться сигаретами, но спохватился: в кармане нет ни копейки. «У Натали займу рублеви- ча, — подумал он, — если она дома. Она должна быть дома, где еще ей быть. Сидит, готовится к экзаменам и поджидает любимого. Она любит меня, не стоит сомневаться».