Нега - Григорьев Константэн - Страница 6

— Ой, бедненький! Вадимчик, зачем же так сразу? Он же еще непривычненький! — достала из воздуха бинт и замотала юнкеру горло. Он заплакал от умиления, спрашивая Добрынина:

— Скажи, Герберт, а что… там?

— За дверью–то?

— Да, да.

— Луна. Понимаешь, мы на Луне. Скоро выйдет наша книжка.

— Я так давно не видел Луны. Она все такая же — цепки, картеры, акияне… — Константэн умолк, обнаружив с досадой, что слова ему непослушны.

— Что ты, что ты, — замахал руками Виктор, — уже осьмнадцатую вечность какая–то не такая…

Тут из стены вылупился Быков. Отряхивая с себя фосфор, он надрывно закашлялся и спросил водки. Ему подали. Все стоявшие уселись в ванну. Вновь прибывший командор начал лихорадочно щелкать камушки, доставая их из кармана своей штормовки. Все деликатно молчали. Стоял страшный хруст. Казалось, что у Быкова четыре руки. Присмотревшись, Константэн убедился, что это действительно было так.

Из воды медленно поднялся запредельный глобус. Виктор схватил его за хрустальные бока и разбил, как арбуз, об колено. Затем со сверхъестественной важностью начал уписывать глобус за обе щеки. По белой шелковой рубахе архикардинала заструились, стекая с давно небритого подбородка, алмазные горы и марципановые города, целые куски жидкости плюхались обратно в ванну.

— Однако настало время идти на мельницу, — молвил Магистр.

Мертвяки вышли в сад. Сначала Константэн ничего не видел из–за клубов синего пара, набившегося ему в глаза. Однако вскоре показалось сребристое кладбище с шевелившимися оградками — вся Луна хотела слушать маньеристов. Фотографии с памятников сползали к эстраде, кое–где фотографий не было и ползли буковки. Юнкер томился ощущением, будто его сердце из шелестящей фольги изрезано на куски. На невозможном небе висел глаз размером с окружающее. Кто–то чиркал спичками, Вадим читал с эстрады, Виктор негромко смеялся в железных кустах. Фотографии были живые и хлопали в ладоши. На стареньком полифоне, дымясь, вертелись в неправильную сторону обжаренные в масле пластинки, так что музыка была.

Вдруг забрезжило море — стоял жаркий полдень, и мягкие неблагодарные существа барахтались в сапфирах. Девушки играли в волейбол, одна из них обернулась к юнкеру, и тот сразу потерял подсознание: в обрамлении пышных волос зияла черная пустота, и там, где должны были манить и восхищать ласковые глаза, пылали лютой злобою две огненные точки. Смерть внутри смерти — вот стилет, прорвавший последнее «я» Константэна. Но когда вслед за сознанием уничтожается подсознание — остается астральная сила. И она, смерчем вонзившись в разгул гнили, вырвала ослабевшее «я» юнкера из смрадной пасти Абсолютного небытия, вынула из ледяного желоба стремительного падения — и восстановила.

И очнулся, очутился — он или уже Тот, другой? — в сухом сиянии, и обнаружил, что осень, что сидит он, бесконечно усталый, на огромном куске пиленого сахара где–то на Марсе.

Вселенная порхает над ним обманувшейся двойной бабочкой, и проступает из вековечной тьмы стеклянный лик Нового Путешественника.

С неправильной быстротой мелькают перед зрителем кадры — Уайльд с Констанцией Ллойд… Пеленягрэ с юной женой… она крупным планом — улыбка, воротник «Медичи», двухцветный букет крупных роз, атласное платье цвета примул и миртовые веточки… Магистр с Приором спорят о Лисиппе, сидя в фойе на бархатных подушечках… толстая администраторша… журналист Костя Елгешин… гудящий переполненный зал…

Орден открывает сезон в студенческом театре МГУ.

Вдруг что–то щелкает, и на сцене оказываются двойники маньеристов, как бы их негативы. Что такое? Кто–то подделал документы! Настоящих поэтов выставляют из зала! Скандал…

Они приходят в себя, лишь очутившись в Александровском саду. Здесь прохладно, кривляется в небе луна, тихим шелестом наполняет ночь серебряный ручеек. Смутно белеет перед ними причудливый старинный грот.

Кто же они? В театре им терпеливо объяснили, что Степанцов, Добрынин, Пеленягрэ, Григорьев и Быков в данный момент выступают на сцене. А в их странных паспортах этой ночью значатся совсем другие фамилии…

Вот Бобрынин достает из кармана свою знаменитую фляжку и пускает ее по кругу. Лица присутствующих заметно оживляются. Дыков робко спрашивает:

— Господа, что же с нами будет?

— Без паники, командор! — гордо отвечает Степанов. — Поживем — увидим.

— А я предлагаю вернуться, — ворчит Бобрынин, — и набить самозванцам рожи.

— Да, да! И набить им рожи! — радостно повторяет Лепенягрэ понравившееся ему выражение.

— Пускать в ход кулаки — последнее дело, — вдруг вставляет жена Лепенягрэ Инга.

— Женщина права, — замечает Магистр. — Мы не в Згурице. Давайте и дальше себе спокойно выпивать, а там, глядишь, и придумаем, что делать.

Бобрынин достает из дипломата запасную фляжку:

— Все происходящее с нами — неплохой сюжет. Подумать только! Всю жизнь человек тратит на то, чтобы создать себе имя. Но мы убеждаемся, что имя — тоже иллюзия.

— О Бобрынин, ты прав, — закивали головами поэты.

Дыков шепчет:

— Смотрите, смотрите, к нам кто–то идет!

Все оборачиваются. К маньеристам веселой геморроидальной походкой приближается закутанный в альмавиву старичок. Его одежда расшита звездами и таинственными формулами. Он подходит и начинает свою речь:

Волшебник раздает поэтам чудодейственные орехи, представляющие собой миниатюрные хрустальные пентаграммы, и растворяется в воздухе без остатка.

— Гадость какая–то, — морщится юнкер, первым проглотивший орех. Бобрынин протягивает ему фляжку.

По прошествии некоторого времени маньеристы чувствуют необыкновенный прилив сил и направляются к театру, в фойе которого стоит невообразимый гвалт.

Мимо вошедших поэтов с ужасным визгом проносятся растрепанные девицы, а за ними, рыча и заливаясь мерзким хохотом, носятся пьяные негативы.

Магистр багровеет от гнева.

— Что происходит? — кричит он, хватая за рукав бегущую мимо толстушку в золотых очках.

— Обижают нас! — пищит девица и прячется за его спину.

— Уж лучше наяву узреть скелет с косой, чем выказать при мне неуваженье даме, — произносит Бобрынин и подставляет ножку своему двойнику. Тот валится на паркет, как тюк с минеральными удобрениями. Бобрынин резво усаживается ему на грудь и начинает угощать его затрещинами, тумаками и зуботычинами. Двойник дергается под его кулаками, как тряпичная кукла. Завязывается всеобщая потасовка. Все дерутся по–своему: Лепенягрэ по–крестьянски размахивает руками, чаще всего впустую, и дает при этом советы Магистру: «Надо сразу бить в торец!»; Магистр же преподносит своему двойнику уроки английского бокса; юнкер пихается ладонями, считая невозможным бить по лицу человека; Дыков с остервенением лупит Быкова и загоняет его на люстру, после чего хватает швабру и старается побольнее ударить самозванца. Возбужденная толпа кричит:

— Врежь ему, врежь!

— Куси!

— Мочи!

— Гаси!

Наконец двойники связаны и обезврежены. Толпа в восторге. Маньеристам предлагают почитать. Толстушка добавляет:

— Тем более что деньги уплочены!

Бобрынин так глядит на нее, что она краснеет и исчезает.

Исчезают и все остальные, в том числе и маньеристы.

Константэн покупает в переходе метро газету «Голос курда» и читает в ней: «Состоялся вечер куртуазных маньеристов в театре МГУ. Подробности читателям известны, но к нам поступила информация, что скандально известные двойники поэтов Ордена сбежали сегодня из 37‑го отделения милиции и совсем недавно их видели в районе Миусского кладбища.