Вечная мерзлота - Садур Нина - Страница 29

Я слезла со столика, закрыла окно и позвонила проводнице. Я попросила холодного чаю с лимоном. Увидев меня голой, проводница вспыхнула и пролепетала: «Разве так можно?» Я внимательно глядела ей в глаза. Зрачки ее пульсировали. Неужели она не помнила те древние времена, когда мы ходили голыми и лето облипало нас с ног до головы? Мы были счастливы тогда. Я надела майку, чтоб не смущать вагонную барышню. Чай с лимоном все испортил. От него все слиплось внутри, да и майка жгла мне кожу. Я ее выбросила в окно. Потом я села на кровать и заплакала.

Я стала гладить себя, но это было обидно. Я упала на кровать, бессильно свесив одну ногу на пол, и пролежала так довольно долго, ощущая, как сквознячок приятно остужает промежность. Через несколько минут я металась по купе, как бешеная кошка. Жилы мои ныли так, что хотелось их полизать. Промежность горела. Я потерлась лобком о край столика и зря: неутолимое ровное жжение ощутила я в вульве, промежность увлажнилась и я брезгливо ее вытерла полотенцем. Полотенце я выбросила в окно. Если б могла, я б содрала с себя кожу и тоже выбросила в окно, в убегающую степь, в лето. И тут взгляд мой упал на столик. Каким-то чудом я не задела его — блюдце с молоком. Оно стояло посреди столика, молоко тихо плескалось в нем, достигая лишь золотой каемки, за ночь не пролилось ни капли. Я вдруг сразу успокоилась. Мне стало тихо, тепло и уютно. Так тепло бывает зимой, после мороза в натопленной комнате. А мне стало тепло посреди жары… Я легла на сбившуюся постель и от нежности обняла подушку. Я ее ласкала, как кошку. Потом я засмеялась и отбросила ее. Я лежала, закинув нога на ногу, глядела в потолок и насвистывала веселенький мотивчик. И вдруг взгляд мой упал на сетку для полотенец. Черный бархатный футляр был на месте. Я улыбнулась и, выгнув спину, протянула руку и оттянула сетку. Футляр шлепнулся ко мне на живот. Он раскрылся. И из него, изящно струясь, вылилась тонкая серо-голубая змейка.

Цыган украл мое колье и подложил змею, чтоб убить меня!

Змейка полежала на моем животе, а потом заскользила вверх, по груди, к моему лицу. Она, подняв маленькую головку, осмотрела мое лицо, а потом уютно обвилась вокруг моей шеи. Мне кажется, мы с ней уснули. Или же это был обморок. Когда я очнулась, я все еще лежала, а змейка дремала, обвившись вокруг моей шеи, наподобие колье, и уткнув мордочку в мои черные спутанные волосы. Я посмотрела в зеркало. Светло-голубая с серебристым бледным рисунком, она неплохо смотрелась на моей смуглой коже. Жаль, если она разозлится и убьет меня. Я осторожно натянула шорты и стала искать майку. Вспомнив, что выбросила ее в окно, я надела рубашку с глухим воротом. Рубашка, видимо, пробудила змейку, та легко скользнула с моей шеи и протекла по левой груди на живот. Там, помедлив, она проползла по пояснице на спину мне и по позвоночной выемке поднялась наверх, на плечо. Заглянув мне в лицо, она скользнула на правую грудь и вновь отправилась вниз, но теперь не остановилась на животе. Она скользнула между ног, проползла между ягодиц, вернулась в пах, пару раз обвилась вокруг левой ноги и стрельнула вверх, где нежно оплела мою шею. Все ее движения как бы оставались на моем теле, прохладные, почти неуловимые, не движения, а мечта о движениях, они возбуждали кожу. Сердце мое бешено колотилось. Змейка подняла головку и поднесла ее к моему рту. Она прикоснулась к моим приоткрытым губам и вновь заскользила вниз, по груди, по бешено бьющемуся сердцу, по животу — в промежность. И не успела я ничего понять, как она легко ввинтилась во влажную вагину. Я даже не успела сжать ноги. Она была во влагалище. Я упала на постель, широко раздвинув ноги, тужась, будто хочу родить ее, но она скользила во влагалище, массируя шейку матки, и терлась чешуйчатым телом о стенки влагалища, которое содрогалось все сильнее. Чтоб не закричать, я прикусила простыню. Беспрерывные взрывы оргазма буквально оглушили меня, а она продолжала резвиться в уютном тесном влагалище. Остренькой мордочкой она касалась шейки матки, обвивалась вокруг нее, сплеталась немыслимыми узлами, каталась по влагалищу; я давила себе на живот, пытаясь выдавить ее, я пыталась достать ее рукой, я знала, что скоро умру от беспрерывно длящегося оргазма. Сжав ноги, шатаясь, держась за живот, как беременная, я сползла с постели и тут взгляд мой упал на блюдце с молоком. Я вдруг увидела черные спокойные глаза с отливом в синеву. Сняв шорты, я широко расставила ноги, раздвинула внешние губы, поднесла блюдце с молоком к самой вагине. Я почувствовала движение, струение вниз и через мгновение змейка, высунув головку из влагалища, пила молоко. Я осторожно отвела блюдце с молоком вниз, и ей пришлось высунуться сильнее. Тогда я резким движением схватила ее и вытянула из себя, сердито шипящую и бьющую хвостиком. Она тут же обвилась вокруг моей руки, но я, поглаживая пальцем ее треугольную головку, поставила блюдце на стол, и положила рядом руку, оплетенную змейкой. Соскользнув с моей руки, она стала пить молоко. Потом я искупала ее в стакане чая и уложила в футляр. Она прекрасно уместилась в шелковой выемке для колье. Я закрыла футляр на серебряный крючок и положила его в сетку для полотенец. Я достала чемодан, выбрала легкое, серебристо-голубое платье, имитирующее ночную рубашку и обшитую бельевым кружевом. Мода на «бельевые» платья уже ушла, но мне хотелось надеть сейчас именно его. Оно было простое, скромное, оно лишь обнажало шею. Я надела маленькие серьги с серыми жемчужинами, «римские» сандалии из тонких ремешков, полностью обнажавших ступни. Я освежила лицо тоником. Пудрой я не пользовалась. Я обвела рот контурным карандашом: мой темный, почти вишневый рот не нуждался в помаде. Потом я зачесала свои дикие, густые волосы так, как их может растрепать только ветер с Волги.

Я чувствовала томление в крови. Будто вместо крови в жилах моих текли вино и мед. Когда объявили Москву, я не стала высматривать в окне Диму. Я знала, что он придет со своей худосочной розой и собачьей тоской в глазах. Что он будет тих, внимателен, чтоб не травмировать меня перед разводом. Дима хочет разойтись со мной миром.

Когда поезд остановился и редкие пассажиры нашего СВ, диковато поглядывая на меня, потянулись к выходу, я достала черный футляр, открыла его и серебристо-голубая змейка тут же скользнула мне на грудь, уютно обвила шею. Я пошла по узкому коридору, томясь сама от себя. Я была мед, вино и капля яда. Я знала, что сегодня же Дима будет клянчить, ныть и вновь клянчить, чтоб я все забыла, чтоб осталась с ним, чтоб не разводилась. И я даже согласна была не разводиться с ним, ведь когда-то я влюбилась в его золотистые брови. Но я поставлю одно условие: когда я принесу домой очередной украденный сырок, или ложку, или духи, или Бог знает что, в тот же день мой любящий муж отправит меня на Волгу, на остров Чардым, в мой дощатый домик, где клеенка на столе вытерлась до белизны, где косенькое окошко, из которого видна Волга, где я могу сидеть в оцепенении и глядеть, как движется древняя неразгаданная река. За это я вернусь к нему снова. Обещаю.

Но куда она движется?

И куда ушли по ней цыгане?

Гаврилюк проснулся с какой-то тревогой на душе. Он отодвинулся от потного бока жены и потянулся. Но тревога на душе не проходила. Гаврилюк встал и подошел к окну. Брезжила весна. «Это от нее тревога», — понял Гаврилюк и пошел в уборную. А вот поссать-то ему и не удалось!

Не знаю плохо это или хорошо. Гаврилюк ведь был народным депутатом. И вот, стоя над унитазом, он сердито стал нащупывать кожистую свою колбаску. Нащупав твердое и тонкое, Гаврилюк замер. Очень твердое и очень уж тонкое. Как длинненькая палочка. Не веря своим ощущениям, но уже тихо боясь, Гаврилюк продвинул пальцы дальше к концу своего бесценного члена — но длинное и тонкое заканчивалось какой-то ерундой — какими-то мягкими тряпочками, невозможными в этом месте! Гаврилюк заставил себя посмотреть на это! И крикнул. И пернул! Вместо члена там был цветок! Лютик окаянный! Крича и пердя, Гаврилюк выбежал из уборной.