Вечная мерзлота - Садур Нина - Страница 28

Когда цыган впрыгнул, мне пришлось отступить на шаг, и он стоял, упираясь задом о столик, а я почти вплотную к нему, не догадываясь отойти назад. Поезд внезапно дернулся, набирая скорость и я упала на цыгана, а он ловко, сильной рукой подхватил меня и мне пришлось смотреть ему в глаза. Он положил руки мне на плечи и я успела заметить, что на пальцах у него грубые, красного золота перстни. Червонного золота — поняла я. Такой же была и серьга в ухе. Но, невзирая на все эти богатства, под ногтями у цыгана был черный слой грязи. И запах. Терпкий запах мужского пота и чего-то неопределимого, пряного, тошного, чуть похожего на подгнивший абрикос. (Вспомнился пьяный, сующий мне в окно ведро с абрикосами, лопнувшими от зноя).

Удивительно, я его совсем не боялась.

Он положил мне руки на плечи, а я смотрю в его иссиня-черные глаза без разгадки и даже не пытаюсь шевельнуться. Только боковым зрением вижу, как несется за спиной цыгана уже раскрученная в полную мощь, вся сожженная степь. Он сжал мне плечи и развернул к себе боком. От неожиданности я села на полку. А он пошел к двери. «Сейчас уйдет!» — мелькнуло почему-то с тревогой. Но он закрыл дверь на замок и обернулся ко мне. Теперь он улыбался. Зубы у него были безупречно белые, ровные и крупные. На подбородке шрам. Когда мы стояли с ним радом, он был чуть выше меня. Улыбаясь, он подошел ко мне, оглядел меня, сидящую со сжатыми коленками, я ему понравилась, потому что мрачные его глаза, наконец, тоже улыбнулись.

Он легонько толкнул меня ладонями в плечи и я упала, на полку. Он погладил меня по щеке костяшками пальцев и покачал головой. А я ощутила на щеке холодный металл его огромного перстня. Он этого мне захотелось зарыться в постель и уснуть, и я подтянула ноги к подбородку. Он развел руки, словно измеряя мой рост в такой скрюченном виде, но он не коснулся меня, только провел обеими руками надо мной и вокруг меня, повторяя контуры моего тела. Мне стало почему-то очень спокойно. Мне даже не было интересно. Поезд так хорошо укачивал. Мне просто было хорошо. Так хорошо мне не было уже три года. Так хорошо мне было, когда я только-только познакомилась с Димой и влюбилась в его золотые брови. Это было «хорошо» в предчувствии. Свершившееся таким сладким не бывает. Никогда.

Я благодушно наблюдала, как цыган достал из кармана пиджака блюдце. Чистенькое фарфоровое блюдечко с золотой каемкой. Блюдце он поставил на столик. Потом из другого кармана пиджака он достал небольшой пакет молока, отгрыз кончик и налил в блюдце молока ровно до каемочки, так, чтоб от толчков поезда оно не расплескалось. Пакет же с остальным молоком он просто выбросил в окно. Я хихикнула. Цыган улыбнулся мне красивыми зубами. Он стал раздеваться. Он скинул пиджак и синие штаны. Белья на нем не было. Он стоял передо мной, слегка покачиваясь в такт поезда, а я неотрывно глядела на его член. Поражена — это мягко сказано. Я не могла представить, что такое возможно. Он был не просто огромен. Он был, наверное, тот самый первозданный член, с которого слепили потом все остальные члены мира. Я ощутила знакомое беспокойство. Грудь цыгана была покрыта седой шерстью. Сильные недлинные ноги тоже. Но бедра были узки и крепки, а мышцы рук волнисты, как у каратиста. От подбородка через шею и ключицу на грудь спускался тонкий шрам и терялся в седом подшерстке. И даже в душной, почти нестерпимой жаре купе это тело обдало меня жаром.

Цыган шагнул ко мне, я вжалась в стену. Внезапно оцепенение, в котором я пребывала все это время, исчезло. Я запаниковала. Я плотно замоталась в простыню, как египетская мумия. Цыган стоял, не двигаясь, опустив сильные руки. Мне показалось, что глаза его сделались печальными, но это было не то — в них было томление. Член, поднявшись к самому пупу цыгана, раскачивался, подрагивал, искал. Цыган шагнул ко мне, и я закрыла глаза. Тошнота подступила к горлу. Всей кожей я почувствовала ноющее отвращение от мужских прикосновений и утрат, невосполнимую утрату после того, как горячее тяжелое тело вдавит тебя в постель. Но он не касался меня. Он даже не разматывал мою простыню. Он навис надо мной со своим ищущим огромным членом, и мне на миг показалось, что член слепой, что если я шевельнусь, он мгновенно обнаружит меня и вопьется, а пока он раскачивается в поисках, не ведая, что вот она я, здесь, рядом. Цыган прилег на моей полке прямо надо мной. Но он не лежал на мне, не касался — он держался на локтях и пальцах ног. Этот тонкий слой воздуха, что разделял нас, был горячим. Я не боялась быть изнасилованной. Я боялась своего омерзения от близости мужчины. Это омерзение доставляло мне почти физическую боль.

Лицо цыгана нависало над моим лицом. Изо рта у него пахло приторно, мокро, как из глубины осеннего сада, роняющего подгнившие плоды. Я осторожно приоткрыла глаза. Два черных, черных до синевы глаза смотрели на меня. Без агрессии. Без скотской жадности. Даже без униженной мольбы. Они владели мной безоговорочно. Я ощущала его дыхание на моем лице, но не задерживала своего. Мне не было ни мерзко, ни тошно — он еще ни разу ко мне не прикоснулся. Тем более — я была плотно обмотана простыней. Так мы лежали и смотрели друг на друга. Он лежал на мне, не касаясь меня. Я пила его осеннее дыхание, не касаясь его губ. Его серьга подрагивала в ухе и мне это очень нравилось. Ритмичное дрожание поезда, наших тел и дрожание блестящей серьги — все это чаровало. Я не удержалась и потрогала серьгу.

И тогда он заговорил. Голос у него оказался низкий, густой, с глубокими обертонами. Язык мне был непонятен. Ясно, что цыганский язык. Во мне всего маленькая капля цыганской крови. Не понимала я по-цыгански! Но он говорил. Он говорил со мной, и я знала, что именно он говорит мне. Я вспыхивала и отворачивалась. Но потом, поддавшись его мольбе, поворачивала к нему свое лицо и слушала и смотрела. И обоняла. Иногда я сердилась, а порой смеялась, и он смеялся со мной легко и нежно. Один раз я очень-очень рассердилась, но голос его стал властным, и я не посмела ослушаться.

Цыган, все так же не касаясь меня, подтянулся к моему лицу, и уперся одной ногой в столик, другой в зазор между полкой и стенкой купе, так что его ягодицы оказались над моей грудью, а огромный член у меня над лицом. Руками же он упирался в боковую стенку над моей головой. Я не смела роптать. Ведь он ни разу не прикоснулся ко мне.

Член, подрагивая, стал бродить над моим лицом, слепой, он не мог найти меня. Но вот я неосторожно вздохнула, и член мгновенно коснулся моих губ. Касание это было таким быстрым, что я не успела его осознать, я лишь захлопала глазами и тяжело задышала, а член уже так же легко коснулся одной моей ноздри, а потом другой, после чего напрягся, став еще больше, натянув все свои кровяные жилы, он мазнул влажной головкой по одному моему глазу, а потом по другому, отчего мне пришлось зажмуриться. И, не видя, я ощутила, что цыганский член легко и быстро коснулся ушной раковины моего левого уха, а потом правого, при этом цыган поводил бедрами, помогая члену передвигаться, но так безупречно, что тела наши ни разу не соприкоснулись.

После этого цыган осторожно отполз в прежнюю позицию, то есть навис надо мной, держась на локтях и вновь заговорил. Теперь речь его была тягучей, и от нее по телу разлилось приятное тепло и не мучительное, а сладкое томление. Я почему-то поняла, что уже вечереет. А! это в открытое окно потянуло степной свежестью, которая всегда меня удивляла. Речь цыгана слилась с этим движением сладко пахнущей степи, и я никак не могла понять: слышу ли я голос мужчины или вдыхаю пряный степной ветер.

Утром, проснувшись, я мгновенно открыла глаза. Я не могла шевелиться — я была плотно замотана в простыню. Как мумия. В полуприкрытое окно вливался утренний аромат степи. Мне почему-то стало нестерпимо противно ощущение простыни на моей коже. Я сбросила ее, постояла с минуту и сбросила шорты и майку. Я походила по мягкому ковру купе, потом остановилась перед дверным зеркалом. Мне захотелось прижаться к себе, я прижалась к зеркалу. Оно было восхитительно холодным и томление мое слегка утихло. Я открыла окно, влезла на столик и высунулась по пояс в степь. Сладкий ветер бил меня в голую грудь, небо было бездонно синим и порыжевшая от зноя степь лежала вольно и спокойно и ей не было конца.