Гинекологическая проза - Бялко Анна - Страница 31

• Предыдущая
• 31/54
• Следующая

Внезапно боль кончилась. Из тела убрались раскаленные железки, руки, держащие ее, разжались, ноги тоже стали свободны, и недовольно-обиженный голос откуда-то сверху сказал:

– Все, вставай, скандалистка. Никаких сил на вас не хватает, откуда вы только беретесь такие горластые... Нельзя же с врачами драться. Вот тебе лед, клади на низ живота и ступай в палату.

– Ну извините, – огрызнулась Оля. Стыдно ей ничуточки не было. Она прижала к себе красный резиновый пузырь со льдом и соскочила на пол. Довольно бодро сделала несколько шагов, но вдруг, почувствовав головокружение и слабость в коленках, покачнулась на месте.

– Погоди-ка, не спеши, попрыгунья, – раздалось рядом. Оля обернулась и увидела давешнюю бабульку. – Пойдем, провожу. Ты ж, поди-ка, и палату сама не найдешь. Хочешь, обопрись вот.

Оля, уже пришедшая в человеческий облик, поблагодарила, но опираться не стала, а просто тихонько пошла за бабулькой в палату.

Палатой оказался наполовину отгороженный ширмой закуток, конец коридора с окном.

Там стояли три кровати, две были заняты, а третья предназначалась Оле. Бабулька подвела ее к кровати, откинула серое больничное одеялко, помогла лечь, устроила на животе пузырь со льдом и ушла.

Оля, приподняв голову с подушки, поздоровалась с соседками. Она была в больнице первый раз в жизни, но зато уже имела кой-какой опыт хождения по поликлиникам, знала о существовании женского «профсоюза» и что с соседками надо дружить.

Соседками были две молодые женщины, если и старше самой Оли, то ненамного. Лежащую напротив звали Ира, а ту, что около окна – Марина. Обе они были беременные, на сохранении, в больнице лежали довольно давно и новым впечатлениям в Олином лице были рады.

Около Ириной кровати Оля увидела пару костылей: оказалось, та вывихнула ногу, из-за чего, собственно, и была направлена на сохранение. Срок у нее уже был большой, недель семнадцать, а у Марины – десять.

– А у меня восемь, почти девять... было, – начала рассказывать о себе Оля и вдруг почувствовала безумную усталость, сразу, во всем теле. – Ой, девочки, вы извините, я, наверное, посплю немного, потом поговорим, ладно...

Оля действительно отключилась, а разбудила ее медсестра, поставившая на тумбочку около кровати тарелку с ужином. Вообще-то больным полагалось ходить на ужин в столовую, но так как Ира ходить не могла, ужин принесли заодно и всей палате.

Ужин состоял из тарелки серого картофельного пюре со сморщенной сосиской, кусочка хлеба и стакана жидкости мутного цвета. Есть Оле не хотелось, она неуверенно предложила свой ужин соседкам и даже удивилась энтузиазму, с которым предложение было принято.

– Муж сегодня в вечернюю смену, – объяснила ей Ира, сгребая пюре в свою тарелку, – передачу не смог принести, а есть все время жутко хочется.

«Конечно, – вдруг подумалось Оле с горечью, – им за двоих надо есть, у них-то детишки внутри. Это мне уже все равно, ешь – не ешь, все впустую. В пустую, пустую, пустую...»

Спасительная завеса отстранения, за которой Оля пребывала последнее время, вдруг рассеялась, и она с новой ясностью осознала, что весь кошмар последних дней случился именно с ней, что это она собирала своего ребенка на кафельном полу, что никакого ребенка больше нет и тем самым смысл существования утерян...

Усилием воли она отогнала эти мысли, хотя бы на время, пока не придет пора спать, и заставила себя улыбаться и разговаривать с соседками о чем-то светском. Зато когда пришла ночь...

Снова и снова прокручивая в голове случившееся, снова и снова задавая бесполезный вопрос: «Почему? Ну почему именно я, именно со мной?», Оля полночи проплакала под подушкой и заснула тяжелым сном, уже когда за окном засветился синевой новый день.

Новый день начался с появления в палате сердитой заспанной нянечки. Недовольно морщась и протирая глаза, она трясла Олю за плечо со словами:

– Давай, просыпайся, к тебе там муж ни свет, ни заря пришел.

– Какой муж? – не поняла Оля спросонок.

– Как какой? Твой. Погодь, это тебя вчера положили?

– Меня. И муж мой. – Оля уже проснулась и пришла в себя. – Мне обязательно к нему идти?

Нянечка, что называется, прифигела.

– Как то есть? Муж-то твой. Прибежал вот, беспокоится. Одежу тебе принес, ты ж, глянь, до сих пор в больничной рубахе. Иди-ка давай, – и, уже совсем от удивления подобрев, спросила. – Сама-то дойдешь? А то давай, помогу.

– Дойду, спасибо. Где он?

– Да вон, во дворе на лавочке. Ты вот что, в обход не бегай, а тут, правее, черный ход есть, так он не заперт, прямо во двор и выйдешь.

Нянечка зашаркала прочь. Оля тихонько встала, стараясь не разбудить соседок, сняла со спинки кровати замызганный больничный халат неопределенного цвета, сунула ноги в брезентовые опорки и отправилась на поиски черного хода. По дороге ее осенило, что, прежде чем выходить, было бы неплохо умыться, но где туалет, она не знала, а спросить было не у кого. Потом она подумала, что ладно, Миша все равно, наверно, пришел не надолго и, наверно, принес зубную щетку с полотенцем, так что оно и к лучшему, умоется позже, зато как человек.

Погруженная в эти философические раздумья, она дошла до нужной двери, толкнула ее и оказалась на улице. Прямо в лицо брызнули яркие лучи, день с утра казался таким чистым и радостным, что Оля невольно зажмурилась и улыбнулась.

«Может, переживем? – подумалось ей. – Я еще молодая, жизнь не кончилась, солнышко вот светит...» И, вдохновленная, побежала разыскивать Мишу.

Он сидел в тени большого сиреневого куста, на покосившейся лавочке, и Оля, еще издали увидев его лицо, поняла, что чья-то жизнь, может, и продолжается, но у нее теперь жизни не будет точно.

Миша, не глядя на нее, буркнул: «Привет», протянул белый пластиковый мешок, сквозь который просвечивал знакомый узор Олиного домашнего халатика и встал, явно собираясь уходить.

Оля, опустившаяся было рядом с ним на скамейку, жалобно протянула к нему руку, пытаясь остановить, и только выдохнула:

– Подожди, ты уже уходишь?

– У меня консультация перед экзаменом, мне уже пора, и вообще, что ты от меня хочешь? Одежду я тебе принес.

– Ну, а я? Ты бы хоть спросил, как я себя чувствую?

– А какая теперь разница? Все, я пошел. – И удалился в сиянии солнечного света.

Оля сидела, медленно приходя в себя после беседы с мужем. Удар был тем более болезнен, что нанесен был неожиданно. Хотя, собственно, сама, дура, виновата, зачем расслабилась.

По старой привычке Оля начала было оправдывать Мишу внутри себя. Конечно, он тоже ужасно переживает, он так хотел этого ребенка, ему больно, вот он и пытается как-то выместить это на ней. Сам как ребенок, что с него взять, он не хотел ее обидеть.

Но где-то, на следующем подуровне души, медленно закипали яростный протест и злоба. Какой, к дьяволу, ребенок. Мужик, вот и веди себя, как мужик! Больно ему! Он, что ли, нерожденного ребенка с полу собирал, его, что ли, без наркоза резали... Больно. А ей не больно? Почему, в конце концов, она должна еще кого-то жалеть, она и так крайняя. Ушел, и черт с ним, обойдется. Прибежит еще, никуда не денется.

Злоба дала Оле сил встать и вернуться в палату. Уже проснувшиеся девочки накинулись на нее с такими, казалось бы невинными расспросами:

– Оль, ты где была? Муж приходил? Надо же, в такую рань прибежал, волнуется за тебя. Любит, наверное... А вы давно женаты-то?

Оля им отвечала, старательно следя за тем, чтобы приветливая улыбка не сползала с лица, а в душе изо всех сил давила звериный вой.

«Господи, господи, ну почему, ну за что мне это? Ну почему я даже поплакаться никому не могу? Как такое можно рассказать кому-то? Все равно никто не поверит, да и нельзя такое рассказывать, – разговаривала она сама с собой, уединившись наконец в туалете. – Господи, что же мне делать, научи меня, дай мне сил, если б хотя бы меня отсюда отпустили, хотя бы других беременных не видеть, ведь и у меня мог бы быть такой живот, уже почти был, ну почему, почему, в чем я так провинилась, господи...»

• Предыдущая
• 31/54
• Следующая