Дьявольское кольцо - Буровский Андрей Михайлович - Страница 20
- Предыдущая
- 20/118
- Следующая
И я, и брат были геологами. Я до революции работать не успел, а при Советах вообще быстро завербовался на освоение Дальнего Востока — так это тогда называлось. Я, Володенька, делал дело очень важное для них. Я, Володя, работал по золоту. Это значит — искал месторождения, а потом еще и разведывал, большое ли оно, перспективное ли… Ну, я осенью сразу же и договор подписал — на три года… Диплом только в 1925 году защитил, специальный отпуск брал, но в тресте с первого же года сам стал целые районы закрывать…
Работа была… Ты представь, что перед нами была огромная и совершенно неизвестная территория. 3 миллиона квадратных километров земной поверхности, где цивилизованные люди попросту не жили.
Насколько страна была не изучена, ты вот по чему можешь судить — в 1926 году Обручев открывает целую горную страну — хребет Черского и целую систему горных цепей в бассейнах Индигирки и Колымы. Между прочим, в истории это последнее географическое открытие такого масштаба. К тому времени ни в Тибете, ни в Южной Америке таких белых пятен уже не было. Конан Дойл про затерянный мир писал в 1909 году, и то что у него за затерянный мир? Одно-единственное плато, хотя и с динозаврами… А тут — горная система размером с Кавказ или с Альпы. Это как остров открыть, размером где-то с Мадагаскар…
Мы когда в экспедицию ехали — не знали даже точно, какую площадь предстоит освоить. И тем более — что там? Может быть, затерянный мир? Может быть… Земля Санникова? Тоже может быть…
Уже в 1950-е на Омолоне открыли новое племя. Они очень первобытные были, даже не знали домашних оленей и все носили на себе. Племя это всегда кочевало по какому-то сложному маршруту. И раз в два-три десятилетия заходило сюда, на Омолон. И вот первобытные люди, одетые в шкуры, с копьями, идут на знакомое место, к зимовальной яме рыбной. А там давно поселок — бараки, магазин, бульдозеры…
Ходили слухи, что такие племена захватывали партии геологов, уводили с собой. Даже свидетели находились, мол, видели таких. Я не поручусь, но, по-моему, вполне могло быть. Потому что на Колыме в те времена могло быть абсолютно все, что угодно.
А мне было 24 года, я мечтал о путешествиях. Выходя в маршрут, мы не представляли ни точных границ своего района, ни его топографии, не говоря уже о геологическом строении. Карт ведь не было! Мы работали в районах белых пятен; работали по расспросам местных. Хорошо, если была схема речной сети… у местных и выясняешь, какая река впадает в какую? А от устья этого притока до устья того — сколько времени пути?
А местные — это и есть те, которые в шкурах. Якуты еще покультурнее, но тоже в шкурах и живут охотой. Корова якутская, лошадь, — они зимой обрастали шерстью и на подножном корму жили. Но молока корова давала меньше, чем скверная коза — в России.
Помню, уже позже, в тридцатые, вышли мы к жилью. Там несколько хохлаток землю роют, квохчут. Проводник — мгновенно за ружьем, и чуть не силой пришлось его держать. Что птиц можно в доме держать, брать от них яйца — он, по-моему, и не очень понял.
Вот у таких и спрашиваешь про дорогу, про реки, про горные хребты… А дорог ведь и нет. Никаких.
И с первого же года стала Колыма золотой! В августе 1929 года на речке Утиной самородки доставали из щелей сланцевой «щетки» — поставленных на ребро сланцевых пород. Входили в воду прямо в сапогах и выковыривали пальцами. Идешь и смотришь — где под водой разливается эдакое сияние?
В том же 1929 году Билибин писал, что Колыма скоро станет основной золотоносной провинцией СССР. Что золотодобыча будет на Колыме возрастать взрывообразно, что в 1938 году на Колыме добудут больше золота, чем во всем остальном СССР.
Всерьез прогнозов Билибина никто не признавал… и зря! Прогнозы его все подтвердились, до самого последнего, и в полном объеме! И не буду рассказывать сказки, что работал только ради денег или что спасался в глуши. И зарабатывал, и спасался… но не только в этом дело. Работать на Колыме нам нравилось.
Во-первых, природа. Чего стоят одни наледи, по-якутски — тарыны: ледовый щит до 5 метров глубиной, а вокруг — зелень лесов. За лето стаять не успевают… Идти по льду замечательно! Вокруг — мерзлота полуоттаяла, под сапогом — скользкая жижа, мошка и комары… А на тарынах — плотная сухая поверхность, в лицо дует прохладный ветерок, комаров и гнуса сразу же меньше.
Или вот зимой появляется особое шипящее дыхание — частички водяных паров на морозе замерзают мгновенно, при выдохе раздается шелест…
Между прочим, тогда на Колыме мы разоблачили Джека Лондона. Он писал, что плевок замерзает при 70 — 75 градусах по Фаренгейту. 70 по Фаренгейту — это 56,7 Цельсия, а 75 — 59,4. Так вот, не раз было и 60 градусов мороза по Цельсию, и больше, а плевок не замерзает на лету! Мы прямо исплевались все, всей экспедицией, но даже самый плюгавый плевок успевал долететь до земли — хотя бы в полужидком виде. Это все и интересно, и выглядит как вызов — вызов этой самой природе; 15 сентября, уже 20 градусов ниже нуля, — а мы работаем, и хорошо! Реки сносят мосты, морозы длятся 9 месяцев в году, мошка не дает есть и спать — а мы делаем дело!
Во-вторых, масштабы; мы все видели, что делается огромное дело, осваивается колоссальный край. Пустая страна наполняюсь людьми и работой. Все, что есть на Колыме сейчас, создавалось на пустом месте. Магадан вырос на моих глазах. Там, где и поселка-то никакого отродясь не было. А в 1935 году Магадан — уже большой поселок.
И это все, Володенька, там, где мы разведывали! По твоим следам идет все это — многолюдье, электричество, хохлатки в земле копаются, целые семьи приезжают…
Был, конечно, и третий мотив — пожалуй, даже и не деньги. Деньги, конечно, тоже важны. Но куда важнее — уважение. «А, геолог!» То, что мы делали, было под контролем у правительства. Премии, награды, назначения, избрание в Академию наук — все возможно. В свои там 25, в 30 лет к тебе такое уважение, как будто тебе 50 и ты доктор наук или академик. Ты не как-нибудь работаешь, а по правительственному заданию, и для тебя государству ничего не жалко — ни денег, ни товаров дефицитных, ни чего-то другого…
Все это вместе в голову било, как шампанское, и не одному мне. На энтузиазме, на эйфории этой, на «даешь!» вообще делалось многое. И в геологии, и в политике.
У начальства я был на счету не то что хорошем — прекрасном! Заработки были, пожалуй, даже слишком велики для молодого парня. Да и тратить их некуда было. Некуда и негде.
Про прииски, про тайгу и говорить смешно. А весь Магадан тогда был — от силы тысяч 5, а может быть и того меньше. Городишко деревянный, нравы диковатые; развлечений никаких, разве что пить спирт. Но я как-то, знаешь, и не развлекался. Мне работать было страшно интересно, а общаться я мог с множеством тех же геологов — интересные попадались люди, яркие.
В 1927 году, еще до Колымы, я женился — на Анастасии Никаноровне Никоненко. Они вольнонаемные были, Никоненки, как и я; контракт подписали и приехали на Незаметный. Они вообще очень сплоченной семьей были, дружной. Хлебосольные были, веселые. А я один жил; уже три года, как завербовался, и все один. И к ним я ходить начал. Тем более, у Никоненок дочка была, моих лет… И твоя бабушка мне сразу сильно понравилась, и я стал за ней ухаживать. Они с ее мамой, помню, все пели украинские песни. И так меня за душу брали эти песни, хороший мой…
В 1928 году у нас родилась дочь, твоя мама. Мы все думали, когда же сможем уехать домой? Понимаешь, меня работа устраивала — и на Незаметном, и там более — на Колыме. И интересно, и платили хорошо. Но тут появлялся вопрос — как детям образование давать? Именно что детям, мы вовсе не собирались только одну дочку завести…
И наукой заниматься хотелось. Фундаментальной наукой, теорией. Стал я говорить с начальством, обсуждать… В 1931 году срок моего договора кончался. В общем, обещали меня перевести в Геологический комитет, в Петербург. Работал бы я по-прежнему на колымском материале, в экспедиции бы ездил, но уже и квартиру бы имел в Ленинграде, и положение — научный работник. Мы с женой думали: даже не сразу, а через год, через два… Скажем, в 1933…
- Предыдущая
- 20/118
- Следующая
