Английская болезнь - Буфорд Билл - Страница 48
- Предыдущая
- 48/49
- Следующая
На заднем фоне слышен крик: гребаный стадион, тихий и какой-то бессильный, и все. Больше ничего не слышно.
Оператор снимает то сектор три, забитый битком, то соседний, где посвободнее. Люди оттуда пытаются помочь тем, кто оказался в секторе три. Слышны крики: «Откройте ворота!» Парень в джинсах и черно-белой толстовке из свободного сектора кричит толстому полицейскому: «Там мой младший брат! Откройте же ворота!» Камера перемещается направо, в угол, где у самой решетки зажало мальчика; сзади его пытаются поднять и перекинуть через решетку, он сам поднимает руки вверх, чтобы сделать это было легче, но потом руки его бессильно соскальзывают вниз, а лицо теряет всякое выражение, словно он вдруг заснул. Камера вновь переезжает влево. Парень в черно-белой кофте по-прежнему кричит полицейскому, чтобы тот открыл ворота, называет его ублюдком. Но полицейский не может открыть ворота. «Там мой брат!», — кричит парень, показывая вправо. Камера едет вправо, в угол, но мальчика там уже нет. Камера несколько мгновений мечется туда-сюда. Потом возвращается в угол у решетки — мальчика нет.
Камера начинает дрожать в руках у оператора. Слышны голоса: «Кошмар», «Их всех раздавило насмерть», «Какой ужас». Кто-то обессиленно падает на траву. Некоторым удается перелезть через решетку — камера фокусирует свое внимание на одном таком счастливчике, в кадр крупным планом попадают его ягодицы, когда он перекидывает ноги через ограждение. Потом в кадр попадает полицейский: в полном одиночестве он схватился за прутья решетки и тянет ее вниз. Она, конечно, не поддается. Никто не помогает ему. Он тянет, вцепившись пальцами в сталь, но решетка не поддается. На той стороне кто-то умирает, кто-то уже умер — решетка не поддается. Он тянет, но без толку. Тянет, тянет, тянет, тянет.
Хиллсборо: самый известный стадион на земле. Что-то изменилось во мне после этого. Мне казалось, что было что-то неизбежное, бесконечно логичное в том, что я включил радио в тот день, который стал днем смерти девяноста пяти человек. Я почувствовал, что достиг крайней точки. Круг замкнулся.
В толпе заключена огромная, могучая сила. Фашисты и революционеры понимали это. Национальный Фронт знает, на что способна толпа, и как сложно держать ее под контролем. Маленькая деталь: позднее мне стало известно, что Муссолини и Густав Ле Бон, создатель «истории толпы», состояли в переписке: Муссолини каждый год перечитывал книгу Ле Бона, а Ле Бон восхищался «железной волей» Муссолини и его способностью воздействовать на толпу. Муссолини понимал толпу и знал, что ее силу нужно уважать. И только футбол — его чиновники, его хозяева, культура «парней», возникшая вокруг него — не понял толпу и не понял, что ее ужасная, всепоглощающая сила способна убивать.
Диджей вернулся из Греции на следующий день, в воскресенье. Мы созвонились и договорились в следующие выходные пойти на футбол. «Вест Хэм» дома играл с «Миллуоллом».
Мы встретились в «Билдерс Амс», паб был переполнен. Диджей познакомил меня с некоторыми своими друзьями, но было видно, что сам он чувствует себя не в своей тарелке. Он провел девять месяцев в тюрьме на острове в Средиземном море. Он похудел. Он отвык от друзей. Он отвык от своих лондонских привычек. Он решил держаться сегодня подальше от неприятностей — они были, в такой день их все равно не избежать. Он не хотел так сразу возвращаться в тюрьму.
Диджей предложил купить билеты на сидячую трибуну. Меня это обрадовало. Девяносто пять человек погибли неделю назад на стоячей. Я люблю сиденья. Смотреть спортивные состязания сидя — оптимальный способ.
Перед началом игры объявили минуту молчания. В тот день минута молчания была объявлена перед каждым матчем, но единственным местом, где ее нарушили, было именно это.
Минута казалась такой же длинной, как сам Аптон Парк.
Началось все с малого: несколько суппортеров «Миллуолла» затянули свое «Никто нас не любит, но нам наплевать». Потом заряд подхватили другие. Вскоре уже вся трибуна «Миллуолла» — тысяч пять, наверное — скандировала свой лозунг. Пять тысяч человек словно говорили: девяносто пять человек погибло — а нам наплевать, мы футбольные хулиганы, пошли вы все куда подальше. Скандирование разозлило фанов «Вест Хэма», они принялись жестикулировать и свистеть в адрес суппортеров «Миллуолла». Секунд через пятнадцать те поменяли «Никто нас не любит» на более простое «Пошли на уй, мудаки!» И это они повторяли, пока не кончилась минута молчания.
Диктор поблагодарил зрителей за проявленное уважение.
Вечером было пати в честь Диджея — кислотная вечеринка на каком-то пустующем складе, куда были приглашены все из «Бил-дерс Амс». Был приглашен и я, но решил не идти. Летом Диджей и Мишель собирались играть свадьбу, но я решил, что и на нее не пойду.
В «Дороге к Уиганскому Пирсу» Джорджа Оруэлла описывается жизнь на севере Англии тридцатых годов. Стоит привести целый абзац. Это описание типичного дома рабочего. Оруэлл приглашет нас в гостиную — зимним вечером. Сразу после чая. Это время, когда огонь в очаге разгорается и отбрасывает отблески на стальную решетку; когда отец в рубашке с коротким рукавом сидит в кресле-качалке и читает результаты скачек, мать занята вязаньем, дети играют, пес спит, свернувшись клубком на своем коврике — это хорошее место, в котором не просто приятно находиться, но приятно думать, что ты к нему принадлежишь.
Знакомая картина: рабочая семья (не только находиться, но и принадлежать), огонь в очаге, кресло-качалка, собачий коврик — тепло, традиции, семейные ценности. Эту же картину можно увидеть в фильмах, или иногда в рабочих клубах или даже домах где-нибудь на том же севере.
Картина убедительная, но даже во времена Оруэлла довольно сентиментальная, и он сам пишет дальше, что хотя ее можно наблюдать во многих английских домах, в будущем она будет встречаться все реже и реже. Дальше Оруэлл описывает жизнь, какой она будет в социалистической «Утопии» двести лет спустя:
Картина совершенно иная. Вряд ли там будет что-то из знакомых нам вещей. Тогда не будет физического труда, все будут «образованными», и трудно себе представить, что отец все еще будет большим человеком с сильными руками, что он будет сидеть в кресле-качалке в рубашке с коротким рукавом и спрашивать «ну как там, на улице-то». И вряд ли там будет камин, скорее какой-нибудь невидимый источник отопления. Мебель будет из резины, стали и стекла. Если даже еще будут существовать вечерние газеты, то в них явно не будет отчетов о скачках, азартные игры станут бессмысленны в мире, в котором нет собственности, а сами лошади давно исчезнут с лица земли. Собак также уничтожат — в целях гигиены. И детей будет гораздо меньше, потому что рождаемость будет строго контролироваться.
Фантазии Оруэлла всегда были грандиозны; впрочем, нам вовсе не нужно отправляться на двести лет вперед. Людей физического труда практически нет уже сейчас. Сыновья тех, кто работал на фабриках и заводах, не идут по стопам отцов, потому что практически не осталось фабрик и заводов в привычном понимании этого слова. Они идут в «сферу обслуживания». Они работают курьерами, водителями, экспедиторами, а скорее всего сидят в офисах — банках, страховых компаниях, юридических консультациях, фирмах-IT.
И жвут они не там, где жили их отцы. Мрачный рабочий дом с камином, магазином на углу и туалетом во дворе канул в лету; на смену ему пришел веселый, жизнерадостный коттедж в пригороде, с садом, где летом можно жарить шашлыки. И «невидимым» центральным отоплением. Внутри — музыкальные центры, цветные телевизоры, CD, видеомагнитофоны, компьютерные игры, портативные телефоны; дом теперь действительно состоит из «резины, стали и стекла», и с помощью этих устройств поддерживать контакт с внешним миром неизмеримо легче, чем раньше. Скачки остались — тут Оруэлл не угадал, но место их действительно заняли другие вещи, только не социалистические новости, а «Сан».
- Предыдущая
- 48/49
- Следующая
