Английская болезнь - Буфорд Билл - Страница 47

• Предыдущая
• 47/49
• Следующая

Но я чувствовал, что истина не так проста и не так категорична. Насилие — это не «наследие прошлого» и не «феномен современности»; это и «наследие», и «феномен». Не или-или, а и то, и другое.

Мне кажется верной еще одна современная теория, и в своей книге я постарался ее доказать: что толпа живет в каждом из нас. Не то чтобы это инстикнт или какая-то необходимость — скорее мы ценим толпу за ее притягательность, за возможность удовлетворить наши темные желания.

Но верно и то, что общество все время меняется — и политически, и экономически — и что современный рабочий класс, по крайней мере последние два его поколения, вовсе не испытывают такой уж тяги к насилию.

Ну, не испытывают, и я потратил — даром? — три года, чтобы убедиться в этом. Я тратил время не только на Джона Джонстона и его друзей из «Миллуолла» или Тома Мелоди и парней из Кройдона. Я общался с людьми из Лидса, Северного Лондона, Западного Лондона, Ридинга, и если я о них ничего здесь не написал, то только потому, что их рассказы показались мне такими же, как и все остальные. Мой сосед по студенческому городку собирал статьи о насилии — у него их была целая коробка. Другой собирал видеозаписи. На соседней улице жил парень, однажды перевернувший трейлер с гамбургерами, и устроивший пожар прямо на трибуне во время матча с «Лидсом». Я тратил время, очень много времени, на всех них, чтобы узнать что-нибудь новое. Но не узнал. В конце концов я понял, что не узнаю ничего нового и от Диджея. И я оставил свои попытки.

Улетел я следующим утром. В Лондоне был чудесный апрельский день, теплый и солнечный, суббота, начало весны. По пути домой я включил в машине радио; диктор напомнил, что сегодня — полуфиналы кубка. В первом встречались «Ливерпуль» и «Ноттингем Форест»; это должна была быть хорошая игра. Я подумал, что неплохо бы успеть к началу телетрансляции.

Я не успел. Я был еще в пути, когда матч начался, и буквально через две минуты комментатор начал говорить, что что-то не так. За воротами «Ливерпуля» что-то началось. Он говорил об этом печально, с интонацией ну вот, опять, опять эти суппортеры, особенно — суппортеры «Ливерпуля», как же они всех достали. Игра продолжалась, но было понятно, что комментатор не следит за ней, а пытается понять, что происходит на трибунах. Было неясно, беспорядки ли это, понятно было только, что случилось что-то серьезное, полиция стала собираться рядом с трибуной. И вдруг, внезапно: игра остановлена. Полицейские приказали судье прекратить матч. Это было как раз когда я подъехал к дому. А стадион тот стал самым известным в мире.

Вскоре я раздобыл себе копию полицейского видео, на котором запечатлены события того дня. Полиция вела расследование, пытаясь установить, был ли в случившемся состав преступления, и эта съемка фигурировала в качестве улики. Это подборка кадров, отснятых с семи разных камер. Со времени Эйзеля скрытыми камерами оснастили практически все стадионы, а операторы научились снимать беспорядки на трибунах.

Первый сюжет снят еще до начала трагедии. В нем кадры гостевой трибуны, голос рассказывает: вот сидячие трибуны, вот, под ними, стоячие, а вот сектора три и четыре. Вот пространство непосредственно перед ограждением. Само ограждение, довольно высокое — выше человеческого роста — сделано из стальных прутьев, загнутых внутрь, чтобы было сложнее перелезть через него. В каждом секторе были маленькие, запертые ворота, ведущие на поле. Ранее я уже говорил, что нахождение на такой трибуне подобно нахождению скота в загоне, но тогда я еще не знал, что на полицейском языке, так же как и на фермерском, это называется «клетка».

Второй сюжет был отснят камерой, расположенной снаружи, перед входом на стадион. Проход состоит из семи турникетов, как бы накрытых четырьмя деревянными будками. К 14-30 — время показывается в правом нижнем углу экрана — здесь уже ужасная давка: никакой очереди, просто толпа, несколько тысяч людей толкаются, пытаясь пробиться вперед. В 14-34 толпа бросается вперед и тут же, как струя воды от стены, отскакивает назад. Стоять спокойно просто невозможно. Я, как любой другой суппортер, неоднократно бывал в такой давке, даже состоящей из нескольких тысяч человек, и я всегда знал, что не останусь на улице. Я знал, что могу не успеть к началу матча, но сам матч увижу точно. Ни разу я не слышал: все билеты проданы, мест нет, идите домой. Полицейским я выгоднее внутри — есть там место или нет. Это повсеместная практика.

В 14-39 толпа, и без того бывшая большой, стала еще больше, вероятно, в два раза больше. Она растянулась уже вдоль примыкающей к стадиону Леппингс Лейн. Тут уже шесть-семь тысяч человек, по тысяче на каждый турникет. На лицах полицейских — паника. Они не слышат друг друга, их не слышат суппортеры. Вот один что-то кричит своим коллегам — безуспешно. Вот полицейский офицер лихорадочно расталкивает людей — только потому, что ему буквально не хватает места. Вот другой полицейский, на лошади, выкрикивает ругательства в адрес суппортеров, бьет одного из них кулаком по лицу. В углу рта его собирается слюна, глаза лихорадочно мечутся из стороны в сторону. Позже его сбросят с лошади.

До начала матча двадцать минут.

По другую сторону турникетов еще две камеры, они снимают суппортеров, прошедших турникеты. В 14-41 народ начинает перепрыгивать через крыши деревянных будок. Видно, как полицейские стаскивают то одного, то второго болельщика, но их слишком много, чтобы можно было остановить всех. Картина показалась мне экстраординарной — я насчитал сотню перепрыгнувших, прежде чем бросил считать — а вскоре сами будки исчезли в бушующем вокруг них людском море.

Я обратил внимание на «обычных», заплативших за вход суппортеров. На каждом, кому удалось пройти. Остаются явные следы прохода. Одежда измята или порвана. Если на суппортере толстовка, рукава ее задраны. Штаны мятые, грязные; майка из штанов вытащена. Волосы растрепаны, он поправляет их. Некоторые проверяют, все ли на месте в карманах; один держится за бок. Многие сразу устремляются на трибуну, но многие — чуть меньше половины — останавливаются отдышаться. С 14-30 до того, как спустя час стадион был очищен от зрителей, это единственное место, где можно с уверенностью сказать, что человек сам управляет движениями своего тела, а не людской поток делает это за него.

Следующие две камеры фиксируют внимание на предполагаемой «причине»: синие ворота, обычно функционирующие в качестве выхода, открыты на вход; через них люди попадают как раз в сектора три и четыре, хотя те уже и так переполнены. Но действительно ли причина в этих синих воротах? Я перематываю пленку; да, ворота действительно открыты, через них действительно заходят люди, но я смотрю не на ворота, я смотрю на лица. Эти лица я видел сотни раз. Эти люди знают, на что идут. Вся история суббот, культура, выросшая вокруг этих суббот, основана на том, что человек платит деньги за то, чтобы находиться в условиях непрерывной давки1. Человек проходит по туннелю, и вот он уже на трибуне. Есть место, нет места, люди все равно толкаются и лезут вперед, чтобы сделать то, что должно быть сделано.

Матч только что начался.

Зрителей очень много — полуфинал кубка, плюс ко всему — но в целом то, что происходит внутри и снаружи, не представляет собой ничего необычного. Люди привыкли смотреть футбол в такой обстановке. Это нормально. Здесь всего лишь был другой конец, потому что девяносто пять человек погибли. Конец этот вспоминать я не хочу; хочу лишь остановиться на кадрах, снятых седьмой, последней камерой. Это мое последнее отступление от темы.

Эта камера отличается от других — она не стационарная, а находится в руках оператора. Съемка начинается в 15-05 и длится одиннадцать минут. Матч только что остановлен; никто, похоже, еще не понимает, что произошло, но журналисты уже начали собираться у трибуны. Полицейские, судя по всему, пока еще считают, что им удалось предовратить прорыв на поле — во всяком случае, видно, как одному парню заламывают руки за спину.

• Предыдущая
• 47/49
• Следующая