Очертя сердце - Буало-Нарсежак Пьер Том - Страница 3

• Предыдущая
• 3/33
• Следующая

Он завораживал Лепра.

— Пять виски!

Фожер пьет виски — стало быть, все должны пить виски.

— Фожер, не стоит, — сказал Брюнстейн. — Отсюда до Парижа пятьсот километров. Вести машину ночь напролет утомительно.

— Чепуха! Я привык! — заявил Фожер.

— Я не знала, что вы собираетесь вернуться, — заметила Ева.

— Вы много чего не знаете, дорогуша. Серж организовал небольшой праздник, чтобы отметить выход миллионного диска «Она сказала „да"“, так что…

— Вы приедете без сил, — заметила Флоранс Брюнстейн.

— О, силы у него отбирает не машина! — небрежно бросила Ева.

— Ходят слухи, что вы сами хотите записать долгоиграющую пластинку? — поспешно спросил Фожера Брюнстейн. — Это правда?

— Точно, — сказал Фожер. — Первую часть моих «Воспоминаний». Я люблю говорить с людьми, исповедоваться толпе. Смешно, конечно, но быть смешным, не становясь противным, далеко не простое дело. Понимаете, что я хочу сказать? Быть симпатично смешным.

Ева фыркнула, Фожер залпом осушил свой стакан.

— Вернусь в понедельник, — объявил он. — Возражений нет?

Он уставился на Еву своими выпученными голубыми глазами, в которых крохотной жгучей точкой горели зрачки.

— Не мне о вас скучать, — сказала Ева. Брюнстейн хлопнул в ладоши, подзывая официанта.

Флоранс в ярости встала. Вечер был испорчен. Теперь Ева будет пережевывать свои обиды до утра. «Надо кончать, — подумал Лепра. — Все равно как, но кончать». Фожер, стоя, оперся о спинку своего стула.

— Не гоните машину, — сказал Брюнстейн. — И наденьте шляпу. На улице прохладно.

Фожер подошел к бару и потребовал коньяку.

— Не пойму, что с ним, — шепнул Брюнстейн. — Уверяю вас, он пьян.

Фожер пожал руку бармену, потом официанту, закурил сигару.

— Я ухожу, — объявила Ева.

— Подождите, — сказал Брюнстейн. — Я вас подвезу. Пусть только он уедет.

Фожер наконец ушел. Его машина, синий «меркюри», была припаркована против бара. Фожер нетвердым шагом пересек улицу. «Хоть бы сломал себе шею!» — подумал Лепра. Фожер сел за руль, опустил стекло.

— До понедельника! — крикнул он.

Машина рванула с места — сверкающая, уютная, как будуар. Четверо оставшихся на тротуаре провожали взглядом красные огни, тающие в ночи. Когда они стали прощаться, голоса их звучали фальшиво.

— Я вас подвезу, — настаивал Брюнстейн. — Да нет же, непременно. Вы устали.

Он подогнал к бару свой «пежо». Ева обернулась к Жану.

— До скорой встречи, — шепнула она. — Я тебя жду. Оставшись один, Лепра почувствовал облегчение. С тех пор как он полюбил Еву, он жил только по ночам. Ночью он мог копаться в своей душе, не терзаясь укорами совести, перелистывать свою жизнь, как перелистывают чье-то досье. Часто по вечерам он выходил из дому и бродил вдоль берега у самой кромки воды. Его страсть отступала. Одержимость таяла. Переставая вдруг любить, он ощущал прилив молодости. Зачем мучиться сомнениями — вокруг так много других женщин, других жизней! Ева!… Еще одно небольшое усилие, и он освободится. Любить — ведь это просто значит уступать любви. И на короткое мгновение он тешил себя мыслью, что не уступает. Он видел Еву такой, какой она представлялась глазам других — переменчивой, эгоистичной, какой-то отчаявшейся. Он отстранял ее от себя. И свободно дышал, радостно ощущая меру своего одиночества. Наслаждаясь возможностью судить ту, кого любил. Замыкаясь в своей особости. И вот тогда музыка позволяла приблизиться к себе. Он ловил бродячие мелодии, чувствуя, что и сам вот-вот сочинит неподдельно наивную песенку; он садился на еще не просохший песок. Вокруг его ладоней как кузнечики прыгали невидимые насекомые. А волны тянулись сплошной белой линией, она ломалась и выстраивалась снова, повинуясь ритму, который преобразовывался во фразы, в слова любви, и тогда им снова завладевала Ева. Он рывком вскакивал, ему хотелось бежать к ней, он был похож на наркомана, пропустившего время укола. Он тихо призывал ее… «Ева, прости меня!…»

Вот и сейчас он торопливо шагал по улочке, окаймленной садами. Вилла Фожеров стояла на отшибе посреди небольшой лужайки. Она была похожа на баскскую ферму — крыша с длинным скатом и деревянный балкон. Еще издали Лепра заметил машину Брюнстейна. Он спрятался за соснами. С Евы станется проболтать целый час. Она терпеть не могла Флоранс, насмехалась над ее мужем, но в иные вечера была способна разговаривать с кем попало, лишь бы не оставаться одной. Зажглась лампа над крыльцом, выхватив из темноты три силуэта. Лепра едва не повернул обратно, из самолюбия, чтобы заставить любовницу дожидаться. Но тут же раскаялся. «Она увидит, как я ее люблю», — подумал он.

Группа теней распалась. Хлопнули дверцы машины. Лампа погасла. Одно за другим осветились окна на первом этаже. Ева пошла на кухню, выпила стакан воды. Угадывая все ее движения, Лепра следовал за ней по пустому дому. Она была и там, и в то же время в нем; он думал ее мыслями; только так, на расстоянии, когда она превращалась в покорный образ, он и впрямь обладал ею. Машина Брюнстейна скрылась. Лепра на цыпочках побежал к дому через лужайку. Звезды блестели в сосновой хвое, словно игрушки на рождественской елке. И Лепра вдруг стал добрым, щедрым, он был растроган, он готов был всем пожертвовать ради Евы. В два прыжка он взбежал на крыльцо, тихонько открыл дверь.

— Это ты?

Она ждала его во тьме коридора; он видел только белое пятне ее платья, но знал, что она протягивает к нему руки. Лепра стиснул ее в объятьях. Ему хотелось пасть перед ней на колени, словно в мольбе. Ева повлекла его к лестнице, прижавшись к нему, приноравливаясь к его шагу. Она шумно дышала, охваченная желанием. Окно было настежь распахнуто в лиловую ночь. Свет фар веером скользнул по их лицам. Они разжали объятия, укрылись друг от друга, чтобы сбросить одежду, как попало расшвыривая снятое платье. Он ощупью снова нашел Еву, успел подумать с грустью: «Вот оно, счастье», потом окунулся в забытье.

— О чем ты думаешь? — спросила она много позже, когда он отдыхал с открытыми глазами.

— Ни о чем, — шепнул он. — Еще есть время…

Он лгал. Его взгляд провожал синюю машину, мчащуюся в сторону Парижа. Еще две ночи. А потом опять придется хитрить. Он вздохнул, погладил Еву по бедру.

— Еще есть время подумать!

Ева нашла руку Лепра.

— Жан… тебе грустно?

Она зажгла ночник и, как бывало часто после их близости, оперлась на локоть, чтобы взглянуть на Жана.

— Дурачок!

Она гладила его лоб легкой как перышко рукой, а он не шевелился, избавленный от мук, раскрепощенный этим слишком искушенным прикосновением.

— Я люблю тебя! — сказала она.

— Надолго ли?!

Они говорили приглушенно, выдерживая большие паузы. Главным в их любви было не столько исступление, которое бросало их друг к другу в объятия. Объятия были всего лишь ритуалом, который погружал их в транс, рушивший все преграды между ними. И тогда им казалось, что они парят в одной и той же стихии, в некой туманности, где формируются мысли, принадлежащие им обоим, но к которым в то же время они как бы непричастны. То, что говорилось в такие мгновения, не могло их обидеть. Они теряли даже ощущение собственного «я». Они становились просто мужчиной и женщиной, слитыми воедино и друг другу противостоящими. И не было для них счастья возвышенней, упоительней и страшней.

— По сути дела, ты куртизанка.

Ева, закрыв глаза, подтвердила его слова:

— Да. Я хотела бы ею быть! Быть рабыней любви…

Он прислушивался к ее шепоту с каким-то мучительным восторгом. Каждое ее слово причиняло боль, оборачивающуюся отрадой.

— Куртизанка… — сказал он. — Да ведь это то же самое, что проститутка.

Ему нравилось следить за тем, как она размышляет. Она смотрела поверх него, куда-то вдаль, очень серьезно, потому что оставалась серьезной даже в игривости.

— Ты никогда этого не поймешь, — сказала она. — Во-первых, куртизанка не берет денег.

• Предыдущая
• 3/33
• Следующая