Русский советский научно-фантастический роман - Бритиков Анатолий Федорович - Страница 47

• Предыдущая
• 47/119
• Следующая

Эта похвала писана, казалось, духовным собратом Иванова из повести Яна Ларри «Страна счастливых»: «Нечего на звезды смотреть, на Земле работы много…».

К счатью, эти литературные директивы не распространились на конструкторов «Востоков» и «Союзов». Но декретирование принципа «ближних» фантастов — Немцова, Сытина, Сапарина, Охотникова — несомненно затормозило развитие советского научно-фантастического романа.

Вот как переделывал Казанцев свой роман "Мол «Северный» в «Полярную мечту». В первом автор писал об отеплении приарктического района с помощью искусственного мола. Гигантская ледяная дамба должна была отгородить прибрежье от холодных вод Ледовитого океана. Критика с цифрами в руках, словно речь шла об инженерном расчете, а не о художественном произведении, доказала, что это не достигнет цели: природного тепла не хватит. [243] Во втором варианте писатель, выправляя дело, погрузил в океан ядерное солнце. Атомная «печка» должна была пополнить недостачу природного тепла.

Цифры приблизились к реальным, а мечта реальней не стала. Ведь по арифметической логике вроде бы рановато было тратить драгоценное ядерное топливо на разогрев Арктического бассейна. Да и к чему бы это повело?

В повести «Черные звезды» (1960) В. Савченко, касаясь возможности искусственно поднять температуру арктических вод, предупреждает о последствиях нарушения климатического равновесия. В связи с общим потеплением климата на земном шаре в первой половине нашего века угрожающе обмелел Каспий. Интенсивное же таянье арктических льдов может привести к затоплению густонаселенных районов. Проект Казанцева ничего этого не учитывал.

Непродуманность «практицизма» восполнялась эмоциями. Герои повести Сытина «Покорители вечных бурь» (1952) отстаивают оригинальный проект ветросиловой электростанции на аэростате. Высотная ветроустановка не зависела бы от капризов погоды у поверхности Земли. Можно посочувствовать энтузиастам, когда противники этого не понимают. Можно не придираться к тому, что Сытин не пошел дальше популяризации частной инженерной задачи. Но причем здесь «во имя будущего», [244] когда как раз для будущего энергия ветра мало перспективна? Причем здесь «научная идея, мечта, фантазия, если хотите! Но научная… научная» (93), когда ничего принципиально нового в науку стратосферная электростанция не вносила и вопрос был в ее рентабельности.

Да, науку «нельзя приземлять с помощью экономических выкладок» (93), да, «рентабельность науки — это не то же самое, что рентабельность, скажем, мыловаренного завода» (93). Но, когда герои Сытина, изобретя нечто вроде нового способа мыловарения, стараются разжалобить читателя: «…убить мечту словом нерентабельность!» (92), хочется узнать, почему они так упорно отказываются подсчитать, во сколько обойдется их мечта? Или все дело в том, что повесть была адресована подросткам, — дети, мол, не разберутся?

Установки «ближних» фантастов вели к ликвидации фантастики как таковой. Теоретики вроде С. Иванова поучали писателей, чтобы те изображали не какие-то дали, а непременно ближайший завтрашний день — «именно завтрашний, отделенный от наших дней одним-двумя десятками лет, а может быть, даже просто годами». [245] Этот регламент взят был из «исторических» указаний «о полезащитных лесных полосах, рассчитанных на пятнадцатилетний срок…». [246] Приземлению, которое научно-фантастический роман начал испытывать со второй половины 30-х годов, дано было, наконец, авторитетное обоснование…

Отклонение от этих сроков квалифицировалось как отход к буржуазной фантастике. Писатель Л. Успенский объявлен был «поклонником западноевропейской фантастики» (!) за то, что «яростно (!) доказывал необходимость писать о том, что будет через сто и даже двести лет». [247] Даже такие темы, как освоение космоса, служили предлогом для обвинения в космополитизме. «Некоторые авторы, — писали в „Комсомольской правде“ Г. Ершов и В. Тельпугов, — страдают космополитизмом, увлекаются проблемами, далекими от насущных вопросов современной жизни, витают в межпланетных пространствах…». [248]

Естественно, при такой «теории» невозможно было разумное решение существенного (но вовсе не кардинального для научной фантастики) вопроса, насколько распространяется на художественный метод фантаста предостережение марксизма о невозможности научно предвидеть конкретный облик будущего. Вопрос этот в общем уже решен современным советским научно-фантастическим романом, исходя из того, что, как говорил Ленин, «осуществленная мечта — социализм — открывает новые грандиозные перспективы самых смелых мечтаний». [249] Самых смелых!

Критерий временных, пространственных или любых других пределов научно-художественного воображения достаточно широк. Он обусловлен, в частности, видом фантазии. Писатель может останавливаться на почти реалистическом изображении тенденций сегодняшнего дня, но тогда он не должен создавать иллюзию, будто это и есть предел мечты, и он может улететь в почти сказочную даль, но тогда читатель должен понимать, что перед ним мечта-сказка.

Правда, творчески мыслящий художник может найти некоторые существенные черты коммунистического будущего в нашей социалистической действительности. В отдаленности и детализации фантазии его лимитирует в основном собственный талант, личная способность обобщить представления современников о своем завтра.

Желание общества увидеть облик своего завтрашнего дня в разные периоды неодинаково, но всегда соразмерно потребности развития — она и задает тон мечте. И когда народ хочет заглянуть в свое будущее не только через 10 — 15 лет, из каких соображений, кроме догматической нетерпимости, можно противопоставлять фантастику дальнюю — ближней?

Что касается ближайшего будущего, то практика показала, что здесь не требуется сюжетной художественной фантастики. С задачей ближайшего прогнозирования едва ли не лучше справляется научно-художественный очерк. Неплохие образцы этого жанра дали В. Захарченко в «Путешествии в завтра» (1952), Б. Ляпунов в книге «Мечте навстречу» (1957), М. Васильев и С. Гущев в «Репортаже из XXI века» (1957), Г. Добров и А. Голян-Никольский в «Веке великих надежд» (1964), И. Лада и О. Писаржевский в «Контурах грядущего» (1965). Такая фантастика может быть художественной по форме, а по методу относится к футурологии, т. е. конкретной прогностике, недавно оформившейся в научную дисциплину.

В художественной же литературе принцип «на грани возможного» привел к довольно скучноватому описательству открытий и изобретений, которые с большой натяжкой можно было назвать фантастическими. И, даже когда на книгу бывал спрос, «почти всегда, по отзывам библиотечных работников, читательское мнение формулировалось так: — Книжка интересная. Только почему она называется научно-фантастической?». [250]

Речь шла о книге Охотникова «Первые дерзания» (1953). Автор, крупный инженер, сумел увлекательно расказать, как пытливые ребята ремесленники делают первые шаги от неуверенных рационализаторских начинаний к серьезному изобретательству. Но лишь в конце повести они принимаются за свою «звукокопательную» машину, в действительности еще не существующую. А на последней странице взрослые признают, что модель — «весьма примитивная и несовершенная». Фантастики не получилось. Первые дерзания остановились у порога. В сборнике рассказов Охотникова «История одного взрыва» (1953) читатель, интересующийся прикладной физикой, тоже находил пищу своей любознательности, но не воображению.

• Предыдущая
• 47/119
• Следующая