И опять мы в небе - Бороздин Виктор Петрович - Страница 37

• Предыдущая
• 37/46
• Следующая

Шестого декабря аэростат, как всегда, был в воздухе еще с ночи. Попов и майор-артиллерист уже знали о предстоящей большой работе и нетерпеливо посматривали на светящиеся стрелки часов. Внизу, в напряженной тишине, прострекотал мотоцикл связиста. Резко раскачиваясь, скрипела их корзина. Они всматривались в даль, стараясь по еле заметным в темноте светлячкам фар уловить передвижение вражеской техники. Стыли руки. На высоте ветер был особенно злым, в ледяной кулак забирал лицо, прохватывал сквозь нагольный полушубок.

На востоке чуть проклюнулась полоска света, когда тишину разорвало громовым гулом. И покатило грохочущее несмолкаемое эхо. Содрогнулся воздух даже на их тысячеметровой высоте. Земля засветилась всплесками огня. Били сотни наших орудий. Сотни снарядов рвали мерзлую землю окопов. Ответили и вражеские пушки. Те, что были помечены у майора на карте, и другие, что до сих пор скрывали себя. Попов с артиллеристом еле успевали передавать на батареи координаты целей.

– Недолет. Правее ориентира 23, – кричал в трубку хриплым от мороза голосом майор. – Теперь в самый раз. Цель накрыта!

Вдруг голос его замер. В сторону врага, распарывая темноту, неслись непонятные пылающие связки огненных дуг. Справа, потом левее… Так вот они «катюши»! Реактивные… Заиграли. О них много слышали, но видеть в деле еще не доводилось. Их грохочущий завывающий голос выделялся из общего рева орудий.

В телефонной трубке раздался резкий голос:

– В корзине, в корзине, вы что там? Координаты давайте.

Спохватившись, они стали снова работать.

Стороной прошли штурмовики. Вскоре они уже утюжили огнем скопления гитлеровцев. Кажущиеся сверху маленькими, упорными, выбрасывающими огонь жуками, шли в сумеречном свете танки, увлекая за собой тьму черных точечек на снегу – пехоту.

Как только аэростат обозначился на светлеющем небе, гитлеровцы открыли по нему огонь. Снаряды рвались справа, немного выше оболочки.

– По нашу душу, – досадливо ругнувшись, кивнул в ту сторону майор.

Кольцо разрывов сужалось. Гремело так, будто колотили по железным бочкам. Ушли вверх. Успели лишь размять затекшие колени да раза два посвободнее вздохнуть, как по ним снова ударили.

– Нашел, – сдержанно, без лишних эмоций объявил майор. – Вон, левее деревни.

За длинным сараем вспыхивали орудийные дымки. Передали координаты. Теперь кто кого. Или вражеский снаряд разнесет аэростат и оставит наши батареи без корректировщиков, или наши батареи разнесут их орудия.

– Воздух! – предупреждающе крикнула трубка.

Не от линии фронта, а откуда-то со стороны к ним неслись, быстро увеличиваясь в размере, два стервятника.

Ударила прикрывающая аэростатчиков зенитная батарея. Заплясали огненные вспышки разрывов впереди «мессеров». Поток трассирующих пуль понесся к ним от спаренных пулеметов. В быстро приближающемся самолете Попов увидел застывшее лицо летчика. Сейчас он даст очередь зажигательными по наполненной горючим газом оболочке… Рука машинально потянулась к лямке парашюта. Он на месте, за спиной. У майора тоже. Но что это? «Мессеры», словно натолкнувшись на невидимую стену, резко вильнули в сторону и стали удаляться. Яки! Наши Яки! Попов увидел их, когда они вынырнули из-за оболочки аэростата и понеслись наперерез уходившим «мессерам».

Зенитки умолкли. Вражеские снаряды – только сейчас Попов заметил это – больше не рвались рядом. Он вскинул бинокль. На месте приземистой постройки и того, что пряталось за ней, была лишь взрытая снарядами черная заплата на снежном поле. Майор, наскоро потерев о полушубок закоченевшие руки, уже делал доводку батареи на новую цель.

– По танкам бьют, – кивнул он Попову.

Дремавший поутру ветер с приходом дня налетел порывисто, швырнул корзину аэростата. Насквозь промерзшая, заиндевелая, она угрожающе скрипела.

Попов повел бинокль вдоль линии фронта. Огонь бушевал всюду. От залпов орудий, разрывов снарядов землю затянуло дымом. Вдали, по обе стороны от них раскачивались в небе затуманенные дымкой другие аэростаты. Там тоже шла работа.

«Бывают же и на фронте счастливые минуты, Верка, родная!

Наверно, не найдет тебя мое письмо, Верка, родная, а я пишу, просто иначе не могу. Представь себе: на освобожденный от немцев аэродром-«подскок» слетелось несколько десятков транспортных самолетов. Прибыли машины с десантными частями. Тысячи людей… И в этой людской толчее вдруг вижу Сашку! Господи, с начала войны не встречались! Поговорить толком не удалось, успела лишь ткнуться носом в распахнутый комбинезон, на миг ощутить его тепло…

Теперь в полете, слушая воздух, бывает, узнаю знакомый почерк морзянки. И радостно на душе, что Сашка рядом…»

Самолет то падал в пустоту, где, казалось, нет воздуха, который держал бы его, то лез вверх. В канистре булькала вода, выплескивалась через открытое горлышко. Вконец измотанные раненые лежали отрешенно, кто молча, кто трудно стонал. Некоторым болтанка убаюкивала боль, они даже засыпали, у других распаляла. Люде казалось, только вчера они выбросили этих ребят с парашютами, за сутки они успели пройти «огонь, и воду, и медные трубы», и вот, в бинтах, летят с ними назад, успев обрасти уже бородами.

Опять швырнуло. Кто-то охнул.

– Муторно. Дай водицы.

Напоила и других, к кому смогла подобраться. До всех не дотянешься, лежат сплошь.

– Потерпите, ребята, фронт позади. Вон уже Москва.

Глянула в иллюминатор. Под ними растянулся серыми крышами поселок. И вдруг что-то екнуло внутри – это же Долгопрудный! Точно. Вон эллинг, добрая пристань их кораблей. Но наглухо закрыты его гигантские ворота. И не кружит над ним, как прежде, встречая их, луч маяка. А как радовались они ему при возвращении из ночных полетов, когда возникал он вдруг у горизонта, вначале только периодическими вспышками света, их видно было за пятьдесят километров, а уж потом низко бегущим по земле лучом. Не для кого теперь выкладывать на летном поле посадочное Т…

Время для сна вырывали только днем. А тут вдруг разнеслась весть: прибыли артисты, будет концерт! Не поверилось – здесь, в фронтовой обстановке, на переполненном людьми и техникой аэродроме, где в любую минуту можно ждать фашистский налет… И все же он будет. Про сон Люда забыла.

Люда любила театр. Вспомнился Большой, эскадра даже имела там постоянную ложу для летного состава. Разнобой настраивающегося оркестра. «Князь Игорь»… «Пламя Парижа»… Лепешинская… Козловский… Лемешев… Сашка больше любил Дормидонтыча, наверно, потому что сам басовит.

Концерты шли в церкви, в деревушке, что была недалеко. Весь день, много раз подряд. А зрители менялись. Бойцы, офицеры, летчики, десантники…

Подошла очередь и их транспортного. Народу битком. В полушубках, меховых комбинезонах, при оружии, с ним расставаться не положено. Скамей, конечно, нет, стояли впритирку, так даже теплее. Снаружи мороз под двадцать, а в церкви еще лише: она насквозь промерзла. Пар от дыхания поднимался облаком, и стены с изображением святых покрылись инеем, этих святых уже и не видно стало.

На певицу в открытом концертном платье на таком морозе, по правде говоря, смотреть было страшновато. А туфельки ее изящные, на высоком каблучке сразу напомнили Люде, как к Сашке на свидание в таких бегала. Голос нежно, как льдинка, бился под куполом. Пожалела бы… Но сейчас, видно, никому ничего не жалко. Своды, казалось, рухнут от аплодисментов.

А как хлопали танцовщице! Она на пуантах, на заледенелом полу, легкая, будто ветром вскинутая, взлетала в руках партнера. И чувствовалось, хорошо ей, и так же, как и им, всем, хотелось, чтобы танцу конца не было…

Когда заиграл и запел бандурист с необычной, запоминающейся фамилией Круча, в расшитой украинской рубахе, в шароварах, как у Тараса Бульбы, «шириною в Черное море», в заломленной шапке:

• Предыдущая
• 37/46
• Следующая