Взломщики — народ без претензий - Блок Лоуренс - Страница 8

• Предыдущая
• 8/41
• Следующая

— А-а... — протянул я, как будто это что-нибудь объясняло.

Решительно ничего не объясняло. Вы-то, надеюсь, сейчас понимаете, поскольку пришли к этому пониманию не сразу, а у меня не было ни малейшего представления, чего хочет от меня этот тип. Потом перед нами возникла фигура официанта, я услышал, что незнакомец хочет двойное виски с содовой. После того, как ему принесли виски, а мне добавили вина, я наконец узнал, что еще он хочет.

— Хочу, чтобы ты раздобыл мне кое-что, — сказал он.

— Что-то не улавливаю.

— Не крути, Роденбарр, я знаю, кто ты.

— Еще бы! По крайней мере знаешь, как меня зовут, а я твоего имени не знаю. Вдобавок...

— Не валяй дурочку, Роденбарр! Мне известно, чем ты зарабатываешь на жизнь. Ты — вор-взломщик.

Я нервно огляделся. Говорил он тихо, и в зале било шумно от голосов, но все равно у него получилось громко, как у актера, говорящего на сцене шепотом, и я на всякий случай посмотрел, не прислушивается ли кто-нибудь к нашему разговору. Судя по всему, никто не прислушивался.

— Не понимаю, о чем ты.

— Слушай, кончай, а?

— Ладно, — сказал я, отхлебнув вина. — Считай, что кончил.

— Понимаешь, надо выкрасть одну вещицу из квартиры. Я скажу, когда это можно сделать. В доме швейцар дежурит, круглые сутки. Но ни охраны, ни сигнализации — ничего. Только швейцар.

— Это нам запросто, — машинально сказал я, потом пожал плечами. — Ты, кажется, кое-что обо мне знаешь.

— Знаю. Например, чем ты зарабатываешь на хлеб с маслом.

Я же сказал:

— Раз знаешь, должен знать и то, что я работаю один.

— Я не собираюсь идти с тобой.

— И что я сам ищу себе работу.

— Слушай, я предлагаю тебе хорошие условия, Роденбарр. Час работы, и ты получаешь пять тысяч. Клево, верно я говорю?

— Клево.

— Прикинь, сколько бы ты загреб при сорокачасовой рабочей неделе?

— Двести тысяч, — быстро подсчитал я.

— Видишь, сколько получается.

— Столько и получается. А в год... Постой, дай подумать... В год набегает десять миллионов. Это при двухнедельном отпуске летом.

— Валяй, валяй...

— Может быть, стоит неделю брать летом и неделю зимой. А еще лучше, знаешь, идти в отпуск осенью или весной. Межсезонье, кругом скидки — красота! Впрочем, чего уж экономить при десятимиллионном доходе! Начну кидать деньги направо и налево. Летать только первым классом. По городу — исключительно таксомотором. Сухого калифорнийского брать сразу ящик, а не жалкую бутылку, опять же десять процентов экономии, хотя никакая это не экономия, потому что, когда у тебя ящик, ты и выпьешь больше. Сам, наверное, замечал, правда? Само собой, и при деньгах, бывает, вымотаешься так, что сил нет, тогда и вали в отпуск, и...

— Очень смешно! — сказал он.

— Нервы пошаливают, вот и все.

— Нервы так нервы. Выговорился? Отвел душу? Значит, так, мне очень нужна эта вещь. А для тебя это раз плюнуть. Плата, сам видишь, нормальная.

— Плата обычно зависит от того, что надо выкрасть. Если, к примеру, это бриллиантовое ожерелье, тянущее на четверть миллиона, то пять тысяч — нищенская плата.

На его лице появилось нечто напоминающее улыбку. Она отнюдь не озарила все вокруг.

— Никакого тебе бриллиантового ожерелья.

— Рад слышать.

— То, что ты должен принести, обойдется мне в пять косых. Для других эта вещь не представляет никакой ценности.

— Может, все-таки скажешь, что это за вещь?

— Шкатулка, — ответил он и начал ее описывать — впрочем, об этом я уже рассказывал. — Я скажу тебе адрес, где она лежит и прочее. А тебе это — все равно что стащить конфету с уличного лотка.

— Конфет с уличных лотков не таскаю.

— Что-что?

— Микробы, говорю.

Он помахал своей короткой ручонкой.

— Хватит с меня твоих шуточек! Прекрасно понял, что я хотел сказать.

— А почему ты сам ее не возьмешь, свою шкатулку? — Его глаза скользнули по моему лицу. — Ты знаешь квартиру и все прочее. Ты даже знаешь, что в шкатулке. Ничего этого я не знаю и знать не хочу. Отчего бы тебе не сэкономить пять тысяч?

— Самому пойти на дело?

— Почему бы и нет?

Он покачал головой.

— Есть вещи, которые я не делаю. Не вырезаю себе аппендикс. Не стригу волосы. Не ремонтирую сливной бачок. Такие вещи делает специалист. А мое дело — найти его.

— Я, выходит, по-твоему, специалист?

— Тебе открыть замок — все равно что утке переплыть пруд. Так говорят.

— Кто говорит?

— Разве теперь упомнишь, что где слышишь? — Он выразительно пожал плечами.

— Я всегда помню.

— Странно, — сказал он, — а я нет. У меня память дырявая, провалиться можно. — Он дотянулся до моего локтя. — Народ набивается, может, перенесем переговоры на улицу? Походим взад-вперед, глядишь, и утрясем дельце.

Мы вышли, походили взад-вперед и утрясли дельце, хотя не стащили ни одной конфеты у лоточников. Условились, в частности, что следующие полторы недели у меня будет свободный график. Дольше не понадобится, заверил он.

— Я сам на тебя выйду, Роденбарр. Следующий раз я скажу тебе адрес, точное время, все, что нужно. И аванс получишь, штуку.

— Могу сейчас получить?

— При себе нету. Зачем таскать вечером крупные суммы? Все эти воры, грабители так и шныряют.

— Да, на улицах теперь небезопасно.

— Какие там улицы — джунгли!

— Кстати, адресок хорошо бы заранее знать, — предложил я. — И того малого, которого не будет дома, когда я приду его навестить. Лишнее время для подготовки не помешает.

— У тебя будет вагон времени.

— Да, но я подумал...

— Все равно у меня адреса при себе нет. И имени тоже. Разве я не говорил, что у меня память дырявая?

— А разве говорил?

— Могу побожиться, что говорил.

Я пожал плечами.

Значит, у меня память дырявая.

Позже в тот вечер я долго гадал, почему взялся за это дело, и пришел к выводу, что причин две. Первая причина уважительная. Верные пять тысяч плюс безопасность операции ввиду подготовленности, так сказать, почвы перевешивали все остальные соображения.

Деньги деньгами, но дело не сводилось только к ним. В облике и манерах человека-груши что-то говорило, что отказывать ему неразумно. Нет, я не испугался, что он устроит мне какую-нибудь гадость, если я посоветую ему проваливать ко всем чертям. Просто мне показалось, что лучше этого не делать.

И, само собой, я сгорал от любопытства. Кто он все-таки такой? Если мы не встречались с ним прежде, то почему мне так чертовски знакомо его лицо, и голос, и все остальное? Как он узнал про меня? И вообще какую игру затеял? Если он обыкновенный вор, угадавший во мне своего, то зачем мы кружили друг перед другом, как тропические птахи в брачном ритуале? Я вовсе не ждал, что найду ответы на все эти вопросы, но кое-что может и проясниться, если хорошо подумать. Кроме того, другой работы у меня на примете не было, а деньги в кубышке таяли. Кроме того...

Раз или два в месяц я захожу в закусочную на Амстердам-авеню между Семьдесят четвертой и Семьдесят пятой улицами. Владеет закусочной турок со страшными усами, и блюда там готовят сплошь турецкие, хотя не такие страшные. Так вот, опорожнил я там миску чечевичной похлебки — это было через два дня после первой встречи с новоявленным приятелем, — сижу себе за стойкой, жду, когда подадут фаршированные овощи. От нечего делать разглядываю коллекцию пенковых трубок в стеклянном ящике на стене. Этот усатый турок каждую весну уезжает к себе на родину и привозит оттуда чемодан трубок, причем таких, уверяет он, каких даже в магазинах Данхилла не купишь. Сам я трубку не курю, поэтому мне без разницы, но всякий раз, когда я бываю в этой закусочной, смотрю на трубки и стараюсь вспомнить, нет ли у меня доброго знакомого, который курит трубку, чтобы я мог подарить ему одну из них. И на память никто не приходит.

Так вот, сижу, жду и вдруг слышу знакомый голос:

— Мой старик курил пенковую трубку. Она у него единственная была. Он эту трубку на дню раз шесть раскуривал. Со временем она почернела, как пиковая двойка. Еще у него была специальная рукавица, которую он надевал, когда курил. Усядется, бывало, в свое любимое кресло и посасывает трубочку. А хранил он ее в специальной коробочке. Внутри коробочка была синим бархатом оклеена.

• Предыдущая
• 8/41
• Следующая