Дерзкие мечты - Блейк Дженнифер - Страница 56

• Предыдущая
• 56/89
• Следующая

— Он вернулся в комнату и прикрыл за собой дверь.

Джолетта стояла, не в силах прийти в себя от удивления после сказанных им слов, демонстрировавших их близкие отношения. Было абсолютно ясно, что таким образом Роун хотел предостеречь Цезаря, но как он посмел сделать это, особенно после того, как остался с Натали, — этого она не могла понять.

Она заметила еще две вещи. Вода в ванной действительно текла. А то, что она при первом взгляде приняла за журнал, на самом деле были страницы из дневника Вайолетт.

10 августа 1854 года

Я боялась сказать Аллину о том, что написанный им портрет уничтожен. Как больно было бы ему узнать, что Гилберт выместил свою злобу на куске холста, над которым он трудился с такой любовью. Кроме того, мне пришлось бы рассказать ему о том, что за этим последовало. Терпеть это было унизительно, но рассказывать — еще хуже.

Только через полтора месяца, как мы поселились в Венеции, я нашла в себе силы упомянуть об этом, да и то все произошло почти случайно.

Аллина не было все утро. Он взял себе в привычку покупать продукты для простых трапез, которые Вайолетт иногда просила приготовить кухарку синьоры Да Алл ори: блюда из голубей и жаворонков и баклажаны с побегами тростника, тушенные с помидорами и сыром. Иногда Вайолетт ходила вместе с ним, ей нравилось бродить по рынку, выбирать свежие фрукты и овощи и обязательно покупать цветы. Во время этих прогулок, сопровождавшихся заходами в антикварные лавки или магазины одежды, а то и просто сидением в уличных кафе, время летело быстро и давало обильные темы для разговоров на весь день.

В то утро Вайолетт неважно себя чувствовала. Недомогание было небольшим, но она боялась, что от запахов рынка ей станет дурно, а нет ничего хуже, чем почувствовать тошноту в людном месте. Поэтому она осталась дома.

Аллин вернулся к обеду, неся под мышкой свернутый в трубку холст. Он сказал, что нашел его на уличном развале. Это была картина художника Антонио Канале, известного как Каналетто. Работы его были не в моде, так как считалось, что при жизни он слишком много писал на продажу, сотворив сотни пейзажей Венеции, которые охотно раскупались туристами, в основном англичанами, в середине восемнадцатого века. Аллина поразила в его находке точность рисунка, указывающая, по его словам, на то, что художник обучался искусству архитектуры. Он восхищался сочностью красок и мастерским использованием перспективы, но купил он холст совсем по другой причине.

Вайолетт подумала о том, как он похож на ребенка, у которого есть какой-то секрет. Она улыбнулась и задала вопрос, которого он явно от нее ждал.

— Так почему же ты его купил?

Аллин указал в центр холста, где был изображен Канале-Гранде за мостом Риальто. Воды его переливались золотыми и палевыми искрами и всеми мыслимыми оттенками синего.

— Из-за этого, — ответил он.

Несколько мгновений спустя Вайолетт поняла, что он имеет в виду.

— Ах, — только и сказала она, и улыбка ее стала ослепительной, под стать воде, искрившейся на картине.

В центре картины красовалось то самое палаццо, в котором они жили. Большую его часть скрывали стены дворца, но лоджия и окна верхнего этажа, где находилась их спальня, полностью соответствовали действительности; художник точно передал теплый, охристый оттенок стен и синеву омывавшей основание дома воды.

Вайолетт странно было видеть его на картине, тем более что Аллин сказал, что она была написана не меньше ста лет назад. Почему-то казалось несправедливым, что работа художника уцелела через столько лет после его смерти.

— Я мечтаю о том, — сказал Аллин, — что когда-нибудь мы обзаведемся домом, где в углу гостиной повесим эту картину, а над камином — твой портрет.

Вайолетт взглянула на него. У нее ком подступил к горлу, и она отвела взгляд. Потом тихо произнесла:

— Я была бы рада… но это невозможно.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он, напрягаясь.

— Портрет… его уничтожил Гилберт, он его порезал. Потом, наверное, пожалел, но теперь уже ничего нельзя исправить.

— А ты? — спросил он. — Это тогда он тебя ударил?

Вайолетт не могла ответить, это было выше ее сил. Аллин взял ее за подбородок, чтобы посмотреть ей в глаза, но она прикрыла веки. Он не настаивал, обнял ее и прижал к себе.

Она почувствовала его взволнованное дыхание на своих волосах.

— Я должен был его убить, — сказал он наконец.

Его чуткость, понимание, даже его негодование были для Вайолетт лучше любого лекарства. Она справилась с собой и сказала:

— И из-за этого он тоже переживал. Аллин ответил не сразу. Наконец он вздохнул, и она почувствовала, что он расслабился.

— Наверное, он достоин жалости. Я тоже не мог бы совладать со своим гневом, если бы узнал, что теряю тебя. Она слегка кивнула.

— Мне так жаль.

— Портрет? Я напишу новый, еще лучше. Но я думаю о том, что ты сама пострадала из-за меня. Я виноват в том, что он обидел тебя.

— Но почему? — спросила она низким взволнованным голосом. — Ведь ты подарил мне столько радости.

— Я получил больше.

— Лишь то, что я сама отдала тебе.

— Конечно, ты ведь такая распутница, — сказал он с нежной улыбкой.

— Да, — серьезно согласилась она. — Ты отнесешь меня в спальню?

— Мадам, вы меня шокируете.

— Вас шокировать невозможно. Так да или нет?

— Даже бронзовые кони Святого Марка, если бы они ожили, не смогли бы меня удержать.

Потом они лежали обнаженные, и теплый ветер с моря ласкал их тела. Вайолетт не знала, сколько прошло времени, когда Аллин поднялся и вышел, оставив ее, полусонную, в постели. Вернулся он минуту спустя, положив что-то прохладное и тяжелое в ложбинку между нежных округлостей ее грудей.

Сначала она подумала, что это ожерелье. Цепочка была широкая, из чистого золота. К ней был прикреплен какой-то маленький предмет, похожий на ладанку. Казалось, что он вырезан из цельного куска аметиста в золотой оправе, украшенной жемчугом и бриллиантами.

Приподнявшись, Вайолетт взяла в руки украшение тонкой, искусной работы. Вдоль оправы шли завитки и переплетения в форме крошечных лепестков, а на одной из сторон аметиста была вырезана птица с распростертыми крыльями. У нее чуть дрожали руки, когда она поворачивала ее в лучах света; она поняла, что это не обычная безделушка. Взглянув на Аллина, Вайолетт взволнованно спросила:

— Что это?

— Дай-ка я тебе покажу. — Он взял камень и повернул его. Его верхняя часть, оказавшаяся крышечкой, осталась у него в руках.

Упоительный аромат распространился по комнате — сложный и в то же время очень знакомый, удивительно тонкий, но такой насыщенный, что он, казалось, вызывал волшебные видения, приносившие душе удивительное наслаждение. В нем были чудные запахи летней ночи, аромат ветра, прилетевшего с холмов, поросших апельсинами и миндалем. В нем чувствовалось цветение сада лунной ночью, сада, до которого доносился тихий шепот моря и двух тел, слившихся в жарком объятии на ложе из розовых лепестков. Там были и ароматы фиалок, и запахи полей, покрытых дикими розмари-нами и нарциссами. Но было в нем и нечто большее: он будил какие-то давно забытые таинственные ощущения.

— Духи Клеопатры! — с тихим изумлением сказала Вайолетт.

— И Жозефины. И Эжени.

— Но как… откуда?

— Тот парфюмер на рю де ла Пэ, о котором я тебе говорил, готовит эти духи для императрицы. Он очень рисковал, отдавая их мне, но он многим мне обязан. И еще — он романтик и не смог отказать, когда узнал, что они предназначаются даме, которая владеет моим сердцем.

Она посмотрела ему в глаза и поняла, что могла бы утонуть в бездонных глубинах любви, светившейся в его взгляде. Эта любовь очищала, согревала ее.

— Я буду вечно благодарна той силе, которой, я верю, наделены эти духи, — сказала Вайолетт, — если она привяжет тебя ко мне, а меня — к тебе.

— Да будет так, — ответил он.

• Предыдущая
• 56/89
• Следующая