Звезда на одну роль - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 20

• Предыдущая
• 20/93
• Следующая

– У меня есть психоаналитик. Жесткий последователь Фрейда. А что толку, Сеня? Едва его пациенты заикаются о том, что помышляют о самоубийстве, он сразу требует плату за пропущенный сеанс. Нет, все это не то, – вздыхал Ваня, встряхивая гривой каштановых волос. – Душа обязана почувствовать вкус жизни. Вкус, понимаешь? Ее соль, ее боль, ее сладость. Только тогда она сумеет адекватно отразить свои переживания на сцене. А разве они это понимают? А? Разве им это доступно? Катя бочком проскользнула мимо философствующих актеров. Мещерский последовал за ней, он то и дело оборачивался.

– Они все так здесь говорят? – шепнул он в изумлении.

Катя кивнула.

– А я думал, что так изъясняются только книжные герои.

– Они, Сереженька, и есть книжные герои. В их лексиконе полный набор готовых фраз из самых разных пьес. – Катя открыла дверь в зрительный зал.

Они с ходу окунулись в театральный мирок: сумрачная прохлада маленького партера, запах пыли, старых кулис, застоявшегося пота, духов. Ярко освещена была только сцена. Да еще в проходе пятого ряда горела канцелярская лампа на столике, заваленном бумагами. За столиком спиной к залу, лицом к сцене сидел Борис Бергман. Щуплая миниатюрная девица в трикотажном брючном костюме – явный помреж по виду – погрозила вошедшим пальцем и указала на кресла.

– Давай пока посидим, не будем им мешать, – шепнула Катя. Они укрылись в дебрях галерки.

– Не получается, не могу… Кого вообще интересует ваше настроение? Что, зритель приходит в театр ради вашего настроения? Он приходит в театр ради настроения Отелло, Макбета, Гамлета, – хрипло ворчал Бергман. – Они интересны зрителю. Они, а не вы. – Ворчание его относилось к двум молодым актерам, уныло слонявшимся по сцене в свете прожектора. – Наша профессия, дорогие мои, и состоит в том, чтобы забывать все личное: все эти «не могу», «устал», «не хочу», «не получается», и играть, играть, несмотря ни на что, едва только открылся занавес! Эх вы, да разве великий Лоуренс Оливье когда-нибудь ставил свое творчество в зависимость от своих личных невзгод?

В сорок седьмом, когда у его жены Вивьен Ли начались проблемы с психикой, знаете ли вы, что пережил этот человек? Однажды они сидели за ужином в гостиной, – вдохновенно вещал Бен. – Вы можете себе представить, как они выглядели, какая пара! Боже мой, какая пара! И вдруг у нее начался припадок. Она завизжала и вонзила вилку ему в руку. А потом у нее сделались судороги. Вы можете вообразить, с какими прелестями связана эпилепсия, мне не надо вдаваться во все физиологические подробности. А он держал ее в своих объятиях, успокаивал. А вечером уже играл в «Олд Вике» короля Ричарда Третьего, и театр плакал! Плакал и ревел от восторга! А где было сердце Оливье в это время, когда он выходил на свои поклоны публике? А?

И потом, когда Вивьен Ли уже лежала в нервной клинике, когда ее больной рассудок заставлял ее выкрикивать мужу оскорбления, угрозы, когда она до крови кусала ему руки, когда он пытался дать ей лекарство, замечали ли зрители его кровь, его боль, его отчаяние? Нет! Напротив. Все критики, все его биографы признают, что этот гениальный актер играл в тот ужасный для себя год так, как он не играл никогда прежде.

После «Ричарда Третьего» его называли Великим Оливье. А какой ценой досталось ему это величие? Какой, я вас спрашиваю? – Бен махнул рукой на повесивших головы актеров. – Я все понимаю, ребята. Но и вы поймите: «Снегурочка» – языческая пьеса. И вы обязаны дать почувствовать зрителю это язычество. «Не могу» – это не разговор. Идите, отдохните, подумайте. Я объявляю перерыв на тридцать минут. Потом будем прогонять всю сцену заново.

Актеры, тихо переговариваясь, удалились за кулисы. Катя окликнула Бена.

– Ой, ребята, привет. А мы тут отношения выясняем. – Он улыбнулся, пожимая руку Мещерскому.

– Борь, нам столько надо тебе рассказать, – начала Катя. – Ты просто не представляешь, что произошло.

– Идемте в костюмерную, там и поговорим, а то здесь сейчас начнутся танцевальные репетиции. Верочка, тридцать минут в твоем распоряжении! – крикнул он девице в трикотаже. – Ставим «Снегурочку», Катюш. Давно я о ней мечтал, это ж с ума сойти, какая пьеса! – говорил он, ведя их по тесному коридору, начинавшемуся за кулисами. – Старик Островский сорок лет писал о своем Замоскворечье, искал типажи – купцов, охотнорядцев, приказчиков, чиновников, – в общем, своих современников, бичуя пороки, поучал, читал мораль. А в семьдесят лет вдруг взял да и сочинил весеннюю сказку о любви! Вот ведь чудеса! – Он мечтательно вздохнул. – Весна, весна на дворе. О, этот пьяный воздух марта! Мы тут с нашими даже в лес ездили, чтобы ощутить на природе дух языческой Масленицы. Дух подтаявшего снега, мокрой хвои, смолистой коры…

Катя и Мещерский украдкой переглянулись. Бергман говорил слишком поэтично. Катя чуть прикрыла глаза – что делать, режиссер «Рампы» всегда такой.

– Слушай, Кэтти, может быть, подашь мне дельный совет, а? Ну, помнишь, как в конце последнего действия говорится: «Снегурочки печальная кончина и страшная погибель Мизгиря…» – Бергман распахнул дверь и пропустил их в костюмерную, одновременно служившую и раздевалкой и гримерной. – Располагайтесь вот здесь на диване. Вот. Дело в том, что я уже неделю бьюсь над этой фразой. Печальная кончина Снегурочки – она тает. На сцене это чертовски трудно организовать. Но все-таки можно: светоэффекты, лужа воды, девичье покрывало. Но вот «страшная погибель Мизгиря»! Это для меня камень преткновения. Как добиться, чтобы зритель почувствовал этот страх? Как?

– У Островского Мизгирь, кажется, бросается в озеро? – спросила Катя.

– Но это же происходит за сценой! Зритель просто констатирует факт: был Мизгирь, торговый гость, и нет Мизгиря. Но где же здесь вложенный в эту фразу Островским ужас, трагедия? Ведь гибели-то главного героя зритель не видит. Зритель – не очевидец событий, вот что обидно.

– Может быть, поставить действие так, что он вонзает себе нож в сердце? – вдруг робко предложил Мещерский. – Тогда все произойдет прямо на глазах публики. Можно даже переборщить с красными чернилами. Лужа крови на сцене – это ли не впечатляет?

– Кровь на сцене? – задумчиво переспросил Бергман. – Ну нет, это как-то уж чересчур. Слишком натуралистично. Я вообще не переношу вида крови. Мизгирь умирает ради любви. Это должно вызывать у зрителя слезы, а не тошноту.

– Борь, к сожалению, мы сообщим тебе сейчас нечто такое, что и слезы… и тошноту… ну, в общем… – Катя запнулась, а затем, собравшись с духом, начала рассказывать обо всем, что ей удалось узнать в Каменске.

Смуглое лицо Бергмана посерело.

– Ужас! – прошептал он, когда Катя умолкла. Встал и в волнении заметался по костюмерной. – Кто же с ней сотворил такое, а?!

– Кто! Следствие только началось, прокуратура дело возбудила. Вас всех будут допрашивать.

– Да ради Бога, только что мы сможем сказать? Эх, Светка, Светка, что же с тобой, девочка, случилось? Где же его искать, этого подонка? – Его трясло, словно в лихорадке.

– Слушай, Борь, а Лавровский здесь не объявлялся? – осторожно спросила Катя.

– Толька? Нет. А ты его разве на куртуазниках не видела?

– Да видела, только… Ему оперы из Каменска повестку оставляли, а он почему-то не явился, даже следователю не позвонил. Здесь сейчас нет никого, кто бы мог сказать, где его можно найти?

Бергман задумчиво почесал сизоватый бритый подбородок.

– Посидите-ка здесь минуточку. Я сейчас Ваню Полетаева поищу. Он царя Берендея играет, следующая сцена по плану – как раз его. Должен уже подойти. – Бергман стрелой выскочил из костюмерной.

– Странно, что они ставят именно «Снегурочку», – заметил Мещерский тихо.

– Почему? – Катя задала вопрос машинально, она напряженно думала.

– Ну, сейчас все больше какие-то навороты в моде: жизнь подвальная, героиня, философствующая на унитазе, постельные сцены из жизни бомжей. А тут Берендеи, Снегурочки, любовь… Классика, в общем. Несовременно. – Голос Князя дрогнул.

• Предыдущая
• 20/93
• Следующая