Венчание со страхом - Степанова Татьяна Юрьевна - Страница 50

• Предыдущая
• 50/107
• Следующая

– Садись, – сказал Никита. – Поговорим.

Киселев полусел-полуупал на краешек привинченного к стене стула.

– Вы кто? Прокурор? – спросил он хрипло.

Колосов назвал свою фамилию, должность.

Киселев не отреагировал, точно глухой. Прислонился щекой к холодной стене, закрыл глаза.

– Пропало все, – прошептал он, – пропала жизнь. – Помолчал, потом спросил: – Верочка уже знает?

Колосов поинтересовался, кого он имеет в виду.

– Жена.

– Нет. Пока не знает ничего.

– Не говорите… Не говори ей, что я сделал. Лучше скажи, убил кого-нибудь, ограбил. Только не правду.

– Почему?

Киселев молчал.

– Думаешь, если она узнает, что ты кого-то убил, ей станет легче? – спросил Никита. – А так ли это на самом деле?

– Что? – губы Киселева едва двигались. И весь он застыл – сухощавое ладное тело его словно экономило движения: он почти не менял позы, почти не шевелился. Жили в нем только глаза. Из них текли и текли слезы: не ручьем, как у женщин, а капля за каплей.

– Так ли то, что, обвинив тебя в убийстве, мы солжем ей?

– Я не понимаю.

– Не понимаешь? Ну ладно. Эта старушонка, Божий одуванчик, что ты с ней потом собирался делать?

– Со сторожихой? Ничего. Я не знаю. Все как в тумане было… Я сам не свой, не соображал, что делаю…

– Ты ее встречал раньше?

– Конечно. Каждый вечер мимо нее с работы шел. – Киселев сглотнул. – Каждый вечер.

– И что? Что на тебя вдруг нашло? – повысил голос Никита.

Киселев молчал.

– Зачем ты на нее напал? Где ты взял эту идиотскую маску?

– Старый чулок. В шкафу мне на глаза попался вчера. Странно как… Я никогда не думал, что это так будет… Я его взял, растянул и подумал: если его надеть, никто меня не узнает. Даже она…

– Сторожиха? Ты что, сразу о ней подумал?

Киселев снова сглотнул.

– Да, – выдавил он и уткнулся лицом в стену. – Какой позор. Господи Боже, какой позор, позор, позор! Я умереть хочу. Почему они не убили меня там, а? Зачем все это? Разве я не умолял их убить меня?! Разве не кричал, что не хочу жить таким вот… таким… – Язык не повиновался ему, его словно душило что-то изнутри.

Колосову было жалко и противно на него смотреть. И муторно оттого, что он собирался сделать: что ж, допрос по делу об убийстве не терпит сантиментов. Удар наносят по самым слабым, в самую их мякоть, незащищенную сердцевину.

– Так солжем мы, сказав твоей жене, что ты – убийца, а? – спросил он. – Неужели солжем?

Киселев резко обернулся. Что-то было в его глазах, от чего Колосову вдруг стало не по себе.

– А если… если я скажу… признаюсь… что хотел ее убить. Меня расстреляют?

Никите за двенадцать лет работы в розыске часто приходилось слышать этот вопрос. И всегда его задавали по-разному: одни с напускной небрежностью, другие с трепетом, третьи с тупым упрямством. Но такого тона не было ни у кого. В вопросе фабричного технолога явно сквозила… надежда, и надежда светлая.

– Если я признаюсь, что хотел ее убить, меня расстреляют? – повторил он. – Могу я надеяться?

Колосов опешил. Он никак не мог предугадать, что беседа с этим вот «слизняком», как окрестил он в душе задержанного, выльется в нечто подобное.

– Ты давно на фабрике вкалываешь? – спросил он, чтобы хоть что-то спросить самому и не ответить.

Киселев как-то сразу сник.

– Четырнадцать лет. После армии и заочного.

– Родился здесь?

– Нет, родился в Калинине. Тверь теперь.

– А на Красной Даче как оказался?

– Женился. После армии. – Слезы снова потекли из глаз Киселева. Одна застыла на подбородке. Потом капнула на порванную в драке синюю рубаху.

– Дети есть?

– Верочка не хотела. Потом не могла – у нее почки больные.

– Она что, не дала тебе, что ли? – грубо спросил Никита.

Киселев покачал головой.

– Я урод, – прошептал он. – Я давно это понял. Таких прежде на ярмарках показывали.

– Ты в Новоспасском бывал? – спрашивал далее Никита.

– Да.

– Когда?

– Прошлой осенью с женой за грибами ездили.

– А в Люберцах, в Ильинском?

– В Люберцах – да. Там у нашего сотрудника тещу хоронили, а в этом, на «и» которое, – нет.

– А в Брянцеве?

– А где это?

– Раз спрашиваешь, значит, не был?

– А где это? – повторил Киселев.

Колосов только вздохнул.

– Что на тебя нашло, скажи ты мне?

– Я урод, – повторил Киселев. – Я не хочу жить. Понимаешь ты это или нет?! Ну ты же человек, ты же должен понять: я не могу… не могу…

На этом Никита поставил в разговоре точку. И верно – торопиться не следовало. Версии могло быть только две: либо все обстоит так, как излагает Киселев, либо он – отличный актер, лжец и мистификатор. Однако в любом случае ход с предвкушением расстрела оказался для начальника отдела убийств неожиданным и малоприятным.

– В разговоре с Киселевым необходимо всячески избегать прямых упоминаний об убийствах старух, – инструктировал он Коваленко, который должен был курировать это дело. – Как спрашивать об этом – думай сам. Но ни одного лобового вопроса. Ни одной крупицы информации ему. Ясно? Иначе мы крепко сядем с ним в лужу.

– Почему? – недоумевал Коваленко.

– Он возьмет все на себя, понимаешь? Все возьмет. Потому что он не хочет жить. Он жаждет, чтобы с ним покончили.

– Ну, это он так говорит, Никита.

– А мне от этого не легче, – Колосов говорил сухо и зло. – Только лохом я быть не желаю. И тебе не советую.

– Как он объясняет свое влечение к ней? – полюбопытствовал присутствующий при инструктаже начальник местного отделения милиции.

– Наваждение, давно его преследовавшее. А толчком к активному действию послужил чулок, найденный в шкафу… Да, вот и чудеса наши. А правда, что он работяг, когда они его лупцевали, просил, чтобы они прикончили его? – поинтересовался Никита в свою очередь.

– Правда. Я сам лично их опрашивал. Когда они связали его брючным ремнем, он у них без штанов с голым задом лежал и все просил-кричал: «Убейте меня, жить не хочу».

– Ну, в общем, поняли вы, какая у нас тут каша заваривается, – Никита поднялся со стула. – Вранья его мне не надо, а потому будьте с ним очень осторожны.

– С Тихоновой говорить будете? – спросил начальник ГОМ. – Она наверху у следователей сидит. Тоже плачет в три ручья. «Неотложку» уж ей вызывали, потом домой хотели отправить, а она – ни в какую: стыдно, голосит, от соседей совестно. Опозорил на старости лет.

– Вот Владислав с ней побеседует, – Никита кивнул на Коваленко. – А вы ко мне сюда пришлите, если возможно, сотрудников, что на место первыми выезжали, и протокол его задержания по 122-й принесите. Что там при нем обнаружили?

Коваленко ушел беседовать с потерпевшей, а Колосову достались бумаги да трое молоденьких милиционериков патрульно-постового взвода, не слишком-то разговорчивых и наблюдательных.

Но все, что его интересовало в первую очередь, Никита выудил у них быстро: когда патруль ППС приехал к фабричным складам, насильник был уже связан и сильно избит. На вопрос Колосова, был ли он обут, и если да, то во что, – патрульные ответили в один голос: «А как же иначе? Вот в те самые кроссовки, что и сейчас на нем в камере». Никита спросил, осматривали ли патрульные место происшествия до прибытия опергруппы и следователя. Те снова отвечали хором: «А как же иначе? Вещи еще старухины при свете автомобильных фар искали, которые он с нее сорвал».

«Трусы-то ее на ольхе болтались, как белый флаг, – фыркнул один весьма развязно. – Он их на бегу туда зашвырнул. Я лично лазил, снимал».

На вопрос, не заметили ли патрульные где-либо камня, кирпича или другого тяжелого предмета, они все ответили отрицательно.

Не упоминалось о наличии камня и в протоколе осмотра места происшествия, который Никита прочел дважды, стараясь определить, что в нем все-таки пропущено.

Вернулся Коваленко, устало махнул рукой.

– Плачет Тихонова. Мы с ней толковали мало, в основном я ей капли считал. Жалко ее – сил нет, сердце даже заболело. Вот паразит проклятый! – Он привалился к стене, запрокинул голову. – Остеохондроз мой, эх, массажик бы сейчас, баньку… Ну, что делать-то будем, командир?

• Предыдущая
• 50/107
• Следующая