Спартанки... блин... - Щербакова Галина Николаевна - Страница 15

• Предыдущая
• 15/22
• Следующая

– Мать чеченка. Отец русский. Их разбомбили в самом начале первой войны. Во мне два начала. Русское сильнее. Поэтому я здесь. Почему сильнее русское? Потому что мама обожала отца. Она в нем растворилась. Она знала наизусть не только Пушкина – это само собой. Тютчева, Гумилева, почему-то даже Хлебникова. Она в отличие от вас считала, что русские – самые великие люди на земле, что ей выпало счастье быть женой русского. Нас уже бомбили, а она говорила, что это гром, русские бомбить не могут. Я думаю, Бог ее пожалел, дав смерть сразу. Бомба попала прямо в родительскую спальню. Я в ту ночь был с девушкой. Чеченкой. И она мне кричала, что будет мстить за каждого убитого этой бомбежкой. Что русские – это пьяная свора недоумков, и я до сих пор помню ее взгляд, горячий до ожога. Она сказала: «Выблядки!» Слово-то непростое. Откуда ей было его знать? И я подумал, что, пока мы целовались, она твердила его, чтобы не забыть. На всякий случай. На этом слове кончилась моя молодость. Кончилось все. Слово содрало с меня кожу, И я стал наращивать другую, грубую, корявую, не знающую, что такое нежность и любовь. И тут вдруг мне показалось… Как говорила моя русская бабушка, что-то приблазнилось…

– Вы о Марине.

– Раз она не звонит, значит, не о ней. Я научился отрезать боль, чтоб выжить, и счастье, чтоб не оглупеть. Боль и счастье одинаково обременительны в мире, в сущности, животного выживания.

Она постелила ему за шкафом, на задней стенке которого был огромный лист календаря за октябрь. Ему показалось, что с календаря на него смотрит Марина.

Он включил бра над раскладушкой. На календаре были «Подсолнухи» Ван Гога. Крайний справа с поникшей головой был явно вопреки желтой радости, но Алексей был сейчас далек от грубых параллелей. Мысль его была тоже не из тонких, но язвила изощренно. В доме Марины на холодильнике стоял огромный фальшивый подсолнух. Такой же подсолнух был в его родительском доме. И он тоже стоял на холодильнике. Модный признак семидесятых. Вспомнился какой-то известный фильм: там на грузовичке с грудой мебели едет девочка, держа в руках такой же подсолнух. В ее очках бликует желтый цвет как цвет надежды. Вангоговские подсолнухи, в сущности, не бликуют, не зажигают желтым огнем, они настроены весьма индифферентно, смотрят на тебя семечками глаз довольно равнодушно, все, кроме правого крайнего. Уже обреченного и принявшего судьбу.

И тут пришла обида на Марину за то, что отторгла, высадила за чужой порог. Он встал и идет в коридор, где на тумбочке стоит самый старый из возможных телефонов. Он набирает номер. Глухо. Безответно. Что ему делать завтра? Куда идти? Что первее? Найти работу или найти квартиру? Первее регистрация. Нина Павловна обещала назвать его племянником, приехавшим в гости и ей, старой, в помощь. Говорила, что сработает, у нее там свои люди. Алексей старается думать об этом, повседневном и насущном. Думается плохо, ноет душа. Смешно, но так болела душа, когда начались бомбежки, а мама говорила: гром. Но разве можно это сравнивать! Он знает Марину от силы неделю. Но боль не поддается идентификации, она просто лижет сердце, царапает горло, щиплет глаза. «Я спятил от одиночества», – говорит он вслух. За шкафом по-старушечьи всхрапывает Нина Павловна. Эх вы, подсолнухи! Нет от вас радости. Подсолнечное масло – вот ваш удел.

Маша же нашла деньги. В обычном автоматическом зонтике, висевшем под плащом. Она стянула с него колпачок, чтобы проверить, в порядке ли он. Из ее зонта вылезли спицы и встали колом. Распахнула материю – и выщелкнула из нутра полиэтиленовый пакет с живыми деньгами. Это же надо придумать такое место. Она вытрясла деньги на стол, сняв с них резинку. Глупо. Пересчитать можно было и в стопке. Но было приятно трогать тысячные купюры. Их оказалось сто штук.

Маша выдохнула – уже кое-что. Где-то должны быть и другие деньги. Теперь она знает, где искать: там, где их по определению не может быть. Но не бывает везения дважды на дню. Наоборот, когда уходила, у нее не получилось поставить квартиру на охрану. Просто не было связи. Ладно, черт с ней. Она посмотрела на ящик охраны. В следующий раз она вызовет мастера. Она положила деньги в трусики, прицепив пакет булавкой. Они плотно прижались к пупку, вызвав у Маши даже некое сексуальное чувство, которое в последнее время настигало ее буквально на ровном месте. «Скоро я буду кончать от одного вида фонарного столба», – говорила она себе. Но это не смягчало ее непримиримого отношения к мужчинам, «этим козлам и кретинам».

Она шла уверенно, пупку было тепло и щекотно, и жизнь вырисовывалась как-то иначе. Ну, блин, чертовы деньги. Играют же!

«Могу зайти и купить себе туфли на тонкой шпильке». Или там… Длинное черное бархатное платье с разрезами по самое то. «На этом и кончатся деньги», – печально сообщила арифметика. Где-то у матери лежат другие деньги. В крайнем случае – сберкнижка. А она – единственная дочь, даже если не оставлено никаких указаний. Она наследница. Какое заразительное слово! Наследница по прямой. Полегчало в душе. Какой дурак сказал – не в деньгах счастье? На сегодняшний день деньги – это здоровье, это покой на душе, это уверенность не в завтрашнем дне – в себе самой. Мать это знала, поперек себя сломала, а стала добытчиком денег.

Вспомнилось давнее предавнее время с папой. У папы тридцатилетие. Первое большое застолье в ее жизни. Не дома – в кафе напротив. Почему-то запомнился дядька с лысиной и курносым в пол-лица носом. Он жал ей руку, больно между прочим, и твердил, что ее родители – основа основ государства.

– Это как? – спрашивала она, шестилетняя.

– Инженер и врач. А ты будешь учительницей. Краеугольные камни прогресса.

Она, маленькая, и на самом деле хотела быть учительницей, но вот камнем ей не хотелось быть. А курносый все сжимал ее руку, а когда бросил, она увидела смятую ладошку и склеенные пальцы. Она тогда заплакала и убежала, но этого никто не заметил. Мать нашла ее в коридоре и закричала: «Ну, что за нюни? Когда ты научишься не пускать сопли по каждому поводу?»

Странно устройство человеческой природы. Оно наоборотное. С момента склеенных пальцев она разлюбила учить кукол и ставить им отметки. Глупый курносый человек хотел как лучше, а получилось как всегда – задолго до чеканности этой фразы совсем в другую эпоху. А потом отец уехал в Сибирь. Обещал вернуться. Так и канул. Росла с отчимом. Но и он спрыгнул.

В отмщение мать сразу завела себе любовника. И потом сколько-то лет ими и жила – то блондином, то брюнетом, а то и вовсе негром. Пока не сменила профессию. Статус психотерапевта требовал другой оправы. Искала солидного мужа. И был один, помеченный ею. Красивый дядька из литераторов. От него хорошо пахло, и он был насмешлив. Он кинул мать об землю без слов и сожалений. После этого она надломилась. Маша сформулировала это так. Если тебе за пятьдесят, мужчин надо иметь по вызову. На раз. Прикипать к телу, а тем более к душе нельзя. Категорически. «Я запомню это», – сказала она себе тогда. Сейчас ей тридцать восемь. У нее уже нет мужа, но нет ни любовников, ни мужчин по вызову. У нее есть сын. «Вот поступлю его в институт – займусь собой». Он кончает школу, и она ради него строит глазки военкому, благо он сосед по площадке. Военком пугает Ваську в лифте:

– Вот забрею тебя, балбеса, поймешь, где дно, где покрышка.

Теперь у нее есть деньги. Ей легко будет их передать. Позвонит в дверь и скажет: «Коля! Возьми и не пугай нас больше». И не надо будет приглашать на рюмку чая, а потом на посидеть на диване, а дальше по меню и прейскуранту. Не гулевая, по-советски нравственная, она была вопиюще несовременна для начала нового тысячелетия. Но она так о себе не думала. Просто ей пока не везет с мужиками. Какие-то все не те…

Она ни за что не признается ни себе, ни кому другому, что сердце ее стонет по бывшему мужу. Уж сколько она на него помоев вылила – не считано. Уж так орала на процедуре развода, что их развели в один миг, сочувствуя мужу. А она косила глазом, как он поднимал на выходе воротник пальто от капающей крыши, как легко сбегал со ступенек, как в его руки прыгнула женщина. Ничего особенного – в очках, и еще Машке показалось, что она припадает на одну ногу. Ерунда! Просто она неудачно шагнула с крыльца, но так сладко было растить в себе и сообщать налево и направо: «Она и слепая, и хромая». На такой фантазии легко рос кактус надежды на согбенное возвращение мужа. Придет и кинется. Вот это «кинется» было вышито на шелковой ленте, которая обвязывала сердце снизу доверху, цепляясь за верхнюю коронарную артерию.

• Предыдущая
• 15/22
• Следующая