Золотое колечко на границе тьмы - Крапивин Владислав Петрович - Страница 48
- Предыдущая
- 48/89
- Следующая
Я, Валерий и Юрий приезжали сюда на велосипедах. Иногда мы здесь проводили время дотемна. Впрочем, настоящей темноты не было – июльские ночи сохраняли в небе отсветы заката. Звезды почти не проклевывались, только на западе крошечным золотым шариком переливалась Венера. А на востоке всплывала круглая луна. Она была большущая, но очень застенчивая. Смотрела на поле словно сквозь кисею и густо розовела от смущения. Пахло теплой полынью. Было тихо. Лишь изредка мычали в недалекой деревне коровы.
Порой тишину разрубал рев мотора. Это курсанты развлекались с допотопным американским мотоциклом “Индиана”. У мотоцикла не было тормозов, и ездить на нем разрешалось только по широкому полю, чтобы впереди всегда хватало места для пробега после остановки двигателя – как у самолета.
А у сторожки горел костер. На самодельных скамейках и чурбаках собиралась компания планеристов. Говорили о том о сем. Насколько я помню, никто не курил.
Курсанты были отличные ребята. С некоторыми я был знаком еще со школьных лет. Держались они на равных, никто не задирал носа передо мной и Юркой из-за того, что они все – летающий народ, а нам "не дано".
Среди молодежи неизменно оказывался аэродромный сторож дядя Костя – сухой, хромой и старый. Я не знаю, какая жизнь была у него за плечами, но чувствовалось, что непростая.
Дядя Костя любил поговорить о значении мировой культуры и часто упрекал ребят в нелюбви к литературной классике. Сам он был весьма начитан и особенно ценил западных писателей романтического склада.
Во мне дядя Костя обрел понимающего собеседника. Наши вкусы во многом совпадали, к тому же я совсем недавно сдал экзамен по западноевропейской литературе.
Разговор дядя Костя начинал обычно одной фразой:
– А как вы относитесь к… – и после паузы выдавал имя французской, английской или немецкой знаменитости. Я обычно отвечал, что отношусь к названному автору с почтением и любовью, и мы пускались в тонкие рассуждения по поводу "Отверженных", "Пикквикского клуба", "Сирано де Бержерака" или жутковатых гофмановских историй. Окружающая публика состояла в основном из студентов-технарей и слушала нас с известной долей уважения. Вот так-то! Это вам не ручки-педали и шасси-закрылки…
Но такие беседы случались уже в сумерках, когда на костре кипел чайник и в углях пеклась картошка. А днем были полеты. Летали на "Приморцах". Это длинные узкокрылые птицы (похожие на один из самолетиков, увиденных мной здесь, в Рабате, только не желто-красные. а зелепые). На краю поля стоял грузовичок с мотолебедкой. Инструктор махал флажком, лебедка с воем начинала мотать на себя тонкий трос, прицепленный к носу "Приморца". Планер бежал по траве – все быстрее, быстрее – и наконец круто взмывал. Как воздушный змей на бечеве. Когда он оказывался над грузовиком, пилот дергал рычаг, трос отцеплялся и, рассекая воздух, летел на поле. Стоять поблизости не следовало.
Говорили, что бывало, когда трос не удавалось вовремя отцепить или обрубить и дело кончалось "дровами". Но при мне, слава Богу, ничего плохого не случилось. Если не считать двух-трех досадных эпизодов, когда ребята не дотягивали до посадочного знака и садились на картофельные гряды местных огородников.
Жители Войновки приходили выяснять отношения, но больших скандалов не было. Дело ограничивалось охами-вздохами. а потом и смехом. А прилегшего среди грядок «Приморца» дружная компания тащила к стартовой линии на руках…
Неудачные посадки бывали редко. Обычно "Приморец", сделав круг над полем, заходил против ветра и благополучно касался земли похожим на резиновый бублик колесом – рядом с длинным белым полотнищем, которое обозначало ножку громадной буквы Т, выложенной на траве.
Несколько раз там приземлялся и трескучий старенький По-2: это навещал друзей-планеристов наш приятель Лева Кошелев. Он занимался в «самолетной» секции – она базировалась на другом, западном краю Тюмени, на том аэродроме, у которого я когда-то гулял с отцом.
Леву шумно приветствовали… Это были патриархальные времена, и такие вольные полеты между двумя городскими аэродромами тогда, видимо, не возбранялись…
Юрий был горд, что он, хотя и пассажиром, несколько раз уже побывал в воздухе. Но я не напрашивался. Во-первых, назойливость никого не украшает, а во-вторых… чего искушать судьбу.
Но настал день, когда Валерий сказал:
– Ну что, полетишь?
– А разрешат?
– Инструктор разрешил… Или что? Вибрация в поджилках?
Мой друг всегда отличался некоторой бесцеремонностью в анализах душевного состояния собеседника.
Я, по правде говоря, не очень-то доверял Валерию. Не по себе было от мысли, что придется вручить свою жизнь вот этому, лениво-дурашливому субъекту, с которым я не так давно сидел за одной партой. Такой ли уж он опытный пилот? Летает-то без году неделю…
Но вибрации поджилок я показывать не стал. Впрочем. излишней бравады – тоже. Все сразу поняли бы, что она напускная. Сказал со вздохом:
– Что ж, пошли…
На меня надели парашют. Показали, за какую скобу дергать, "если что". Но тут же объяснили, что в любом случае прыгать и дергать бесполезно: парашют все равно не успеет раскрыться, высота полета для этого недостаточна. «Приморец» забирается вверх всего на полторы сотни метров.
– Тогда зачем этот лишний груз? – спросил я как можно безразличнее.
– Такая инструкция…
Я посмотрел вокруг, подумал о маме и полез в кабину, на заднее сиденье. А Валерка – на переднее. Видимо, со стороны это было еще "то зрелище". Мы оба длинные, худые (недаром в школе звали нас Папа Карло Первый и Папа Карло Второй).
Наконец забрались. Валерий задвинул прозрачный колпак. Махнул кому-то рукой. «Приморец» дернулся, побежал, запрыгал упругой резиной по мелким бугоркам. Потом прыганье прекратилось, меня слегка вдавило в сиденье, и я ощутил, что взлетаю. Как во сне! Земля за стеклом круто ушла вниз.
Впервые в жизни я летел!
Это было радостное, хотя и с примесью боязливости замирание.
Земля стала громадной, я увидел освещенный вечерним солнцем город. Я вбирал в себя ощущение полета.
Раньше я думал, что полет на планере – это безмятежное и бесшумное парение. Ведь без мотора же! Но теперь на уши давил ровный, с посвистом, шум. Я догадался, что это шумит рассекаемый плоскостями воздух. У моих колен шевелилась ручка с резиновым наконечником – таким же, какие надеваются на велосипедный руль Это была рукоять управления для дублера. Валерий еще на земле предупредил, чтобы я не вздумал ее касаться, а то… – и он сделал винтообразное движение пальцем вниз. Я. конечно, и не касался. Упаси Господи! Планер и без того вел себя достаточно "круто". Я вдруг понял, что мы летим на боку.
В самолетах, когда они делают большой крен, пассажирам кажется, что с ними все нормально, а земля вдруг встала дыбом. Здесь, в "Приморце", я прекрасно видел и чувствовал, что земля по-прежнему горизонтальна, а мы с Валеркой вдруг завалились набок: слева, вверху – вечерний зенит, справа, внизу – родная Тюмень.
Я перепуганно глянул в нечесаную Валеркину макушку. Она излучала уверенность. Тогда и я малость приободрился. Стал разглядывать город. Раньше я видел его с высоты не более полусотни метров – с парашютной вышки. Сейчас высота была втрое больше. Плавным серебристым изгибом лежала среди зелени и крыш река Тура (на которой у нас с Валеркой и Юркой было в свое время немало приключений). Она казалась отсюда узкой, как сабля. И я вспомнил блестящий клинок, который однажды выложил на стол лейтенант Саша…
Земля быстро поворачивалась. Планер опять обрел горизонтальное положение и быстро снижался. Мелькнуло полотняное Т, колесо запрыгало по тверди.
У планера, в отличие от самолетов, одно колесо. Приземлившись, планер бежит на нем и сохраняет равновесие. А остановившись, мягко ложится на крыло.
Лег и наш "Приморец". Мы выбрались. Я почувствовал. какая теплая и твердая земля и как хорошо пахнет полынь. Валерий пошел к инструктору – получать замечания, а я деликатно отстал. Но все равно слышал, как инструктор сказал Валерке, что "в общем нормально, только чересчур ложишься на борт".
- Предыдущая
- 48/89
- Следующая
