Евпраксия - Загребельный Павел Архипович - Страница 74

• Предыдущая
• 74/88
• Следующая

– Мой брат погиб.

– Один брат погиб, да, и мы скорбим вместе с вами. Но другой на престоле…

– Другой – просто князь…

– Но третий…

Матильду не могло сбить ничто.

– Но третий… Михаил[14] …шлет вам свою любовь и свои советы…

– Полагаю, я должна просить советов у вас, графиня. Ибо Киев далеко отсюда… Как мне знать и вести себя? У меня есть воля, но больше нет ничего. Чем повлиять на императора, скажите, чтобы он отдал мое имущество?

Я бы хотела возвратиться домой. В Киев.

– Ваше величество, вы просите совета, я рада его вам дать. Напишите жалобу на императора!

– Жалобу? Кому?

– Святейшему папе.

– А разве папа может вмешиваться в имущественные дела?

– А того лучше – обратитесь с жалобой на императора к собору. Вскоре в Констанце будет собран собор. Мы со святейшим папой послали легата Гебгарда, чтобы он озаботился устроением собора. Там будут самые знатные мужи всей Европы. Вы можете, ваше величество, обжаловать недостойное поведение императора в Констанце.

– Ехать в Германию? Возвращаться в эту землю? Никогда!

– Тогда составьте жалобу.

– Но как? И гоже ли такое делать?

– У вас есть советчик. Аббат Бодо. Мы со святейшим папой знаем этого божьего слугу, верим ему.

– Вы же сами говорили, графиня, что он лишь исповедник – не советчик.

– Когда слуги божьи проявляют наивысшую преданность земным владыкам, их необходимо ценить, ваше величество. Я хотела бы, чтобы вы услышали достойного Доницо, который вот уже много лет слагает поэму о трудах мира сего.

Она позвонила серебряным колокольчиком, и в библиотеке мгновенно возник, будто до этого прятался средь толстенных кожаных книг, некий странный монах. Маленький человек с очень широким лицом, босой, и подпоясанной старой веревкой коричневой сутане, направился к ним, неслышно, будто привидение. Он нес впереди себя на вытянутых руках большую книгу, заранее раскрытую.

Матильда, как заметила Евпраксия, любила окружать себя такими недомерками: сама была мелковата ростом. Странно, что она вышла замуж за огромного грубого баварда, но, видно, потому-то и не подпускала его близко к себе.

– У вас есть что-то для прочтения, отче? – спросила Матильда монаха.

Тот осторожно шевельнул головой, – если б кивнул, она могла бы оторваться у него от мизерного туловища. Сглотнул слюну, откашлялся.

– Читайте, – милостиво повелела Евпраксия.

Доницо начал читать. Жирно булькал его голос, латынь в его поэме умирала, так и не родившись. Это был ярко выраженный убийца языка, поэзии, мысли. Он нахально грабил все, что существовало до него, втискивая в свое писание самое худшее, выдергивая образы как попало. Чаще всего он черпал из Библии, дабы угодить своей повелительнице, но о чем он вел речь, понять было затруднительно. Булькая, он прочел, например: "Новая Дебора увидела, что настало время низвергнуть Сисару, и, подобно Яиле, она вонзила острие в его висок".

Евпраксия ничего не уразумела, Матильда своевременно пришла на помощь.

– Отец Доницо по щедрости своей души называет меня именем иудейской воительницы Деборы, в Сисаре же ваше величество легко может узнать богомерзкого императора германского. Мы со святейшим папой и герцогом Вельфом воздерживались от того, чтобы нанести уничтожающий удар по императору, пока не освободили вас. Никто не знает, на что способен этот богомерзкий человек в своем падении. Но теперь настало время, как справедливо пишет в своей вдохновенной поэме отец Доницо… В вашей поэме, отче, надлежащее место должно быть отведено также императрице.

Евпраксия возразила:

– Зачем, графиня? Стоит ли отвлекать внимание отца Доницо от предмета воспевания? Он пишет о вашей жизни и должен писать о вас.

– Ваше величество, ваше величество, если вы думаете, что задача покажется обременительной отцу Доницо, то позвольте ему посоветоваться с аббатом Бодо… Обратитесь к аббату Бодо, отче, он скажет вам все, что следует.

Монах снова предпринял усилие поклониться, потом понес свою здоровенную мордяку между полок с кожаными фолиантами, беззвучно ступая босыми ногами по мозаичному полу. Наверное, бездарность всегда вот так неслышно скользит в жизни. Евпраксии вдруг сильно захотелось спросить, почему этот Доницо босой, но удержалась, вовремя вспомнив, что она все ж таки императрица. Хотя вряд ли это обстоятельство тут что-нибудь значило, если даже для поэмы бездарного Доницо она сама ничего не могла сделать, а говорить от ее имени должен был аббат Бодо. Один расскажет, другой напишет. От всех издевательств, которые она испытала от Генриха, мордастый монах отделается грязным намеком: "Пусть о том мой стих промолчит, дабы не слишком самому испортиться".

Давно не вспоминала больше Евпраксия свои слова: "Станешь императрицей – осчастливишь мир". Что там весь мир, попробуй-ка осчастливить хотя бы себя. Бежала из башни, из неволи, а попала в новую неволю, Каносса тоже напоминала башню, только более просторную и изысканно убранную, а в чем еще разница? Железная упорядоченность каносской жизни мертвыми тисками давила душу, твердая разграниченность людей по рангам знатности не давала возможности встретиться с тем, с кем хотелось, вот и получилось, что Евпраксия не виделась пока с воеводой Кирпой, зато вынуждена была ежедневно слушать постукивания деревяшки Заубуша: барона приставили к ней в надежде, что он станет служить императрице точно так же, как императору.

Евпраксия не подпускала барона близко, все распоряжения передавала через Вильтруд, но и та вскоре, переняв от самой Матильды манеру разговаривать, неизменно заводила:

– Мы с бароном…

"Мы с бароном" готовились к свадьбе. И не одни они. Говорили, будто сам папа Урбан прибыл в Каноссу, чтобы соединить руки рыцарской дочери и Заубуша; барон изо всех сил пытался доказать Евпраксии, как он изменился, какое обновление снизошло на него с той ночи, когда он вывел императрицу из заточения, а она… она все равно вспоминала красный мрак соборной крипты, резкий свет, шедший от распятой нагой Журины, и нечистую смуглость тела этого проклятого развратника… Проклятый, навеки проклятый!..

Аббат Бодо осторожно напомнил о жалобе императрицы на императора.

Сама составит она ее или?..

– Не знаю и не хочу! – почти простонала Евпраксия.

– Не беспокойтесь, дочь моя, вам помогут. Если вы дозволите, я покажу вам написанное.

Ее неопытность не знала границ.

– А можно не показывать?

– Нет, нет, дочь моя. Этого нельзя. Жадоба недействительна без вашей печати.

– Я дам свою печать.

Но аббат не отступался:

– Все равно вы должны подтвердить написанное собственноручно.

Он принес жалобу на следующий день. Там не было ничего неестественного. Сетования женщины, оскорбленной и ограбленной.

Требование, чтобы император возвратил все, что ей принадлежит. Она подписала и разрешила поставить свою печать.

– Могут возникнуть некоторые осложнения, – сказал аббат, – не все, кто соберется на съезд, знают историю вашей жизни. Будут требовать объяснений. Кто-то должен дать эти объяснения. Лучше всего это сделать вам.

– Никогда!

– Тогда другой, кто хорошо знает вашу жизнь.

– Но кто?

– Кому вы доверяете, дочь моя.

– Кому же, кому? – Она ведь и впрямь не знала, кому верить на этом свете.

– Вы забыли о самом доверенном и самом верном вам человеке, – обиженно напомнил Бодо.

– О вас? А разве могли бы вы, отче, объяснить им все?

– Как сын церкви, я должен поехать на съезд. Мое место там.

– Я этого не знала… Тогда я прошу вас… Если возникнет нужда, отче…

– Да. Только если возникнет нужда.

Неожиданно Евпраксию осенила другая мысль.

– Отче, а если бы с вами поехали туда и киевские послы? Епископ Федор, воевода Кирпа. Епископ – лицо духовное, воеводу вы знаете давно, он, если нужно, тоже мог бы стать свидетелем за меня…

Аббат не проявил восторга.

• Предыдущая
• 74/88
• Следующая