Дом свиданий - Юзефович Леонид Абрамович - Страница 29

• Предыдущая
• 29/55
• Следующая

— Если ободрались, дайте ему полизать, — предложил Гнеточкин. — Мигом заживет. Собачьи слюни, они целебные. У кошки на языке двенадцать болезней, у собаки двенадцать лекарств.

— Да помолчите! — разозлился Иван Дмитриевич. — Скажите лучше, что за дама была с Евлампием.

— А это Евлампий?

— Он.

— Скажите пожалуйста! Важный, со спины и не подумаешь, что лакей.

— Даму, значит, не рассмотрели?

— Темно, Иван Дмитриевич. Да я и на том углу стоял, когда они выходили.

— Не Шарлотта Генриховна?

— Со спины вроде не похожа.

— Красного зонтика не было у нее?

— Не знаю, не заметил…

Дошли до подворотни. Здесь пудель увидел свою поноску, оброненную час назад, и устремился к ней, но Иван Дмитриевич поспел раньше. Он подобрал обрывок веревки, дошагал с ним до фонаря, горевшего уже вполсилы. Да, та самая, голландского витья. Выходит, Евлампий счел за лучшее отрезать измаранный конец и выбросить от греха подальше.

Иван Дмитриевич взглянул на окна куколевской квартиры. Все они безжизненно темнели, ни в одном не было даже дальнего проблеска света.

Он обернулся к Гнеточкину:

— Дайте-ка вашу трость.

Взял ее, несколько раз требовательно стукнул в стекло. Никто не отозвался. Он перешел к соседнему окошку и постучал снова. Молчание.

— А что случилось, Иван Дмитриевич? — встревожился Гнетомкин.

— Так. Ничего.

— Когда я услышал от Евлампия про этот гроб, что он не по мерке, — сказал Гнеточкин, — мне как-то не по себе сделалось. Ведь примету в городских обстоятельствах можно толковать двояко: или еще один покойник будет у них в семье, то есть в квартире, или же во всем нашем доме.

Незаметно от него Иван Дмитриевич опустил веревку в карман, распахнул дверь подъезда:

— Вы идете домой?

При этом слове пудель натянул поводок и понимающе тявкнул.

— Да… Тихо, Джончик!

Вошли в парадное.

— Конечно, — поднимаясь по лестнице, рассуждал Гнеточкин, — тут подразумевается не такой дом, как наш, а крестьянский, где все родственники. Но все равно как-то не по себе.

Оба они нанимали квартиры на третьем этаже, дверь в дверь. Еще раз пожелав соседу спокойной ночи, Гнеточкин исчез за своей, а Иван Дмитриевич в задумчивости постоял на площадке, затем направился не к родному порогу, а обратно, вниз. Он спустился на первый этаж и позвонил в дверь куколевской квартиры. Звонок слышен был отчетливо, но никто не открыл. Подождав, Иван Дмитриевич вынул из внутреннего кармана сюртука невинный с виду кожаный чехольчик, извлек оттуда металлическое кольцо с висевшей на нем дюжиной разнокалиберных отмычек, которые на всякий случай носил при себе постоянно, как зубочистку и носовой платок, выбрал подходящую, вставил ее в замочную скважину и попытался повернуть. Нет, не получается. Он попробовал другую, третью, пятую, десятую. Вся дюжина оказалась бессильна. Замок был какой-то особый, с секретом.

Чехольчик, звякнув, упал на дно кармана. Иван Дмитриевич стоял, не зная, что предпринять. Если в квартире никого нет, чей тогда крик он слышал? Может быть, Шарлотта Генриховна сейчас лежит за этой дверью уже бездыханная? А если это она сама, сопровождаемая Евлампием, отправилась к сестре на Васильевский остров, чтобы поцеловать в лобик спящую Оленьку, кто же тогда кричал? Да и Евлампий ли был с ней? Ведь лица-то не разглядел! Поддевка — да, его, картуз — его, но что под картузом? Коли ему впору пришлась хозяйская доха, почему бы хозяину не воспользоваться для побега лакейским платьем?

Иван Дмитриевич потряс головой, отгоняя наваждение. Бред, бред! Но им уже безраздельно завладело одно желание: посмотреть, лежит ли кто-нибудь в гробу, который по мерке. Или он пуст?

В любом случае нужно было как-то проникнуть в квартиру. Но как? Через окошко не залезешь, окна в первом этаже высокие. К тому же они, скорее всего, закрыты. В форточку не протиснешься, а стекла бить рискованно, могут услышать соседи. Оставался единственный путь— через черный ход. Авось там замок попроще.

На улице Иван Дмитриевич достал часы, щелкнул крышкой. Без пяти минут одиннадцать. В его собственной квартире окно в спальне еще светилось. Жена ждала всегда ровно до одиннадцати, секунда в секунду, потом гасила свет, и в тех случаях, когда Иван Дмитриевич возвращался домой позже этого рокового часа, рассчитывать на ее ласку он не мог. С одиннадцатым ударом часов жена обращалась в камень. Никакие поцелуи, никакие клятвы не в силах были развеять злые чары и пробудить ее к жизни.

Он взглянул налево, направо. Никого. Фонарь уже почти совсем потух, на луну с запада наползали облака, но на востоке еще было ясно. Семь звезд Большой Медведицы стояли на склоне роскошного сентябрьского неба. Бедная Каллисто всю ночь не тушила огонь в своей спаленке, чтобы встретить возлюбленного, когда бы тот ни явился.

Иван Дмитриевич нырнул в ту же подворотню, вошел в тихий, преображенный лунным сиянием и как бы незнакомый двор. Тени от сараев и поленниц лежали густые, черные, как на юге. Запах гнилых арбузных корок бередил душу сильнее, чем аромат крымских магнолий.

На мгновение оторвавшись от тетради, Сафронов распрямил спину, встряхнул онемевшую кисть.

— Что, — участливо спросил Иван Дмитриевич, — рука бойца колоть устала?

— Ничего. Я надеюсь, конец уже близок.

— Ну, как сказать. Может быть, прервемся и отложим на завтра?

— Нет-нет. Завтра с утра по плану мы должны начать другую историю.

Расписание действительно было составлено и, что самое странное, до сих пор соблюдалось.

— Напомните, пожалуйста, что мы записали на завтра, — попросил Иван Дмитриевич.

— Пожалуйста. — Сафронов открыл свою тетрадь на первой странице. — История о том, как князь Долгорукий убил пуделя своего соперника, барона Тизенгаузена. Вы сказали, что история короткая, уложимся между завтраком и обедом.

— Я обещал вам рассказать ее? — засомневался Иван Дмитриевич. — Странно…

— А в чем дело?

— Кроме пуделя, все герои этой истории до сего времени здравствуют. Жива и балерина, из-за которой произошло убийство. Удобно ли выставлять их на публику?

— Отчего нет? Настоящее имя я оставлю лишь за беднягой пуделем, если вы не забыли его кличку. Остальных обозначу инициалами.

— Тогда действительно лучше закончить сегодня. Попьем чайку и продолжим. Эти две истории чем-то схожи между собой.

— Чем? — насторожился Сафронов, пытаясь при помощи этого намека угадать развязку сегодняшнего рассказа. — Может быть, пудель барона Тизенгаузена тоже в итоге оказался цел и невредим? Как Жулька. Или как Яков Семенович?

Иван Дмитриевич покачал головой:

— Нет, пуделя и в самом деле убили, сходство тут в другом. Этот случай заставил меня вспомнить Зеленского. Сергей Богданович был прав, мы и не подозреваем, какие бездны в нас таятся.

Заглянешь иногда и отшатнешься. Тот же Долгорукий, например, учился в Дерптском университете, живал в Париже. Образованный человек, а вот взял и не только что заколол пуделя своей мундирной шпагой, а еще ему, мертвому, отрубил уши.

— Какая гнусность, — поморщился Сафронов. — Зачем он это сделал?

— В чем и штука, что не в силах был объяснить. Сначала оправдывался помрачением рассудка, вызванным ненавистью к сопернику. Потом Чингисхан оказался виноват: у него, мол, в жилах течет кровь Чингисхана. И поехало! Еще какой-то выплыл сиятельный басурман, за басурманом — двоюродный дед по материнской линии, который скончался в психиатрической лечебнице. Ну и все такое прочее. Я говорю ему: «Хорошо, ваша светлость, набросились вы на этого несчастного пуделя, это я еще могу понять, хотя, сами понимаете, животное не виновато, что балерина от вас убежала. Но уши-то рубить! И ведь, главное, трезвы были. Ну не мерзко ли?» Он соглашается, а объяснить не может. В общем, так ни к чему и не пришли, дело забылось, а через много лет я по чистой случайности узнал, что есть древнее азиатское суеверие: если убийца отрубит у своей жертвы уши и бросит за собой, они заметут его следы. Тут-то я и вспомнил, что князенька, заколов пуделя, пытался скрыться с места преступления. Связь улавливаете? Да, Зеленского стоило послушать, он говорил дело. Каллисто, Аркад, Ликаон, оборотень в волчьем облике, все это не просто так. В иные минуты бездны открываются в нас, и тогда мы не в состоянии объяснить причины своих же собственных поступков.

• Предыдущая
• 29/55
• Следующая