Жатва дьявола - Виалар Поль - Страница 22
- Предыдущая
- 22/65
- Следующая
До сих пор этого никогда не делали. Мысль разумная, если только укос был хорош.
— Много накосили?
— Ну еще бы! А то чем же было бы коров кормить? Да еще мы купили сена, — стоило потратиться, верно говорю.
Вон какие новшества, и если даже они подсказаны Обуаном, надо признать, что все это полезно.
Адель встала и, достав из очага жаровню, принесла и поставила ее перед братом:
— Говядина!
Прежде на «Краю света» никогда не покупали говядины.
— Ну, скажи пожалуйста, вон как они тут избаловались.
Он достал сигарету, закурил.
— Да ты, никак, куришь!
А ведь до войны он никогда не курил, — это было слишком дорогое удовольствие. Но теперь он без курева не мог обойтись.
— Что ж, когда человек работает… — начала было Мари. — Да ведь и все нынче курят. Насчет говядины скажу так: мы ее купили на завтрашний обед, ну, а раз ты приехал…
Альбер положил себе мяса на тарелку, разрезал его, положил в рот кусочек.
— Мягкая! — сказал он, — Вкусно!..
— Теперь больше берем в мясной, так они стараются угодить.
Адель принесла яблок, и Альбер очистил себе яблоко своим солдатским ножом.
— Первые яблоки!
— За садом, стало быть, ухаживаете?
— Еще больше, чем прежде.
— Смотри-ка, ты в мои гильзы цветы поставила!
— Гладиолусы, — сказала Адель, — у нас луковицы были. Красиво цветы из твоих медяшек выглядывают.
— Да, красиво! — согласился он, удивляясь про себя — как и у кого она достала луковицы гладиолусов. Под конец подали кофе, а ведь раньше его пили по вечерам только в исключительных случаях.
Альбер с удовольствием прихлебывал маленькими глотками горячий сладкий кофе, а «на загладку» выпил рюмку настойки.
— Я пойду спать, — сказала Мари, — час уже поздний, а мне еще надо отца уложить.
Женщины взяли старика Фирмена под руки и отвели в спальню. Альбер молча смотрел им вслед. Потом Адель вернулась.
— Ты еще посидишь?
Он сидел за рюмкой настойки и, облокотившись на стол, раздумывал, где ему лечь — та комната, где они спали с Морисом, теперь в полном его распоряжении, а можно лечь и здесь, в большой комнате, в том алькове, в котором когда-то спал Гюстав. Где же будет лучше?
— Я тебе внизу постелила, — сказала Адель.
Ну, конечно, — теперь его место в этой комнате, раз отец помещается вместе с матерью. Он не знал, что до сих пор Фирмен спал на постели Гюстава и только в этот вечер его отвели в супружескую спальню, где, впрочем, Мари поставила вторую кровать.
— Выпьешь стаканчик, Адель?
— Если хочешь.
Адель налила себе настойки, подняла стакан, Альбер пододвинул свой, и брат с сестрой чокнулись, как положено.
— Вы хорошо поработали, — сказал Альбер.
— Верно, — подтвердила Адель.
Оба умолкли, в тишине слышалось только, как они, выпив настойку, причмокивают языком.
— Ну, коль ты приехал… — начала Адель.
— Да чего там… Ненадолго.
— Теперь, раз Морис умер, а отец все равно что мертвый, ты должен вернуться.
Это была бесспорная истина. Теперь он должен вернуться.
— Мы тут старались, чтобы как лучше… Нам помогли, да и все так сложилось, что нам не очень уж трудно было… Да и у всех так… Ведь если людям что нужно бывает, они покупают, сами цену набивают… Но когда война кончится, дело по-другому повернется, не так станет удобно… И в хозяйстве нужен будет мужчина.
Альбер кивнул головой, соглашаясь с нею.
— У нас теперь только ты один остался.
Он опять наклонил голову, говоря этим: «Да».
Адель встала, подошла к шкафу, стоявшему у задней стены, и достала оттуда деревянную шкатулку, нечто вроде ларчика, на крышке которого был нарисован уже стершийся корабль, а стершаяся надпись гласила: «Сувенир из Этрета». Никто не мог бы сказать, как этот ларчик очутился на «Краю света», ведь отсюда сроду никто не выезжал. Уж тем более не ездили любоваться морем. Адель подошла к столу, поставила шкатулку перед Альбером:
— Тут деньги, — сказала она.
Альбер откинул крышку. Действительно, в шкатулке оказались деньги, так много, что он никогда и не мечтал о таких больших деньгах; золотые монеты по двадцать франков, кредитки, — всё крупные купюры. Адель не сдала золото, как это предлагалось сделать, во Французский банк или хотя бы представителю банка, который однажды проезжал через Монтенвиль и долго сидел там в мэрии, ждал, чтобы ему принесли золотые монеты в обмен на сертификат.
— Да откуда же у вас столько?
— Хорошо дела шли, — уклончиво ответила Адель.
Да, уйма денег! А ведь это была земля — возможность купить землю. Но если и все так хорошо заработали, как Адель с матерью, земля будет дорого стоить, когда он вернется, да и никто не станет ее продавать. Однако ж раньше никогда, никогда в доме не нашлось бы столько денег! Альбер был просто потрясен и, так же как сделал бы с пшеницей нового урожая, брал горстями золотые монеты и высыпал их, пропуская между пальцами.
— А когда ты вернешься, еще больше будет денег, — заявила Адель.
— Да, я вернусь, — сказал он. — Обещаю тебе, что вернусь.
Двадцать дней спустя он уехал, — весь этот срок он работал изо всех сил, убрал и свез с поля урожай, обмолотил и смолол пшеницу. Прибыв в полк в свою часть, он узнал, что нужен ездовой для полкового обоза, в тылу. Он решил получить эту должность и, чтобы добиться своего, не скупился на угощенье, даже угощал марочным вином. Он уже предвидел, что скоро конец войны, и на этот раз нужно было сделать все, решительно все, чтобы вернуться живым, не только потому, что он это обещал сестре, а потому что это было необходимо.
Глава V
Несколько месяцев, следовавших за отпуском, были очень тяжелы, так как на это время пришлось два наступления, но самому Альберу жилось легче, чем раньше. Он числился ездовым в обозе, следовавшем издали за полком, ел досыта, так как уже не сидел в окопах, а находился у источников снабжения; ему случалось даже понежиться в постели и как-то раз он переспал на ночлеге с податливой девчонкой. Но вовсе не из-за этого Альбер стремился в тыл, — ему хотелось быть уверенным, что он вернется живым. И когда какой-нибудь солдат, явившийся с передовых, с горечью попрекал его, что он «окопался», Альбер отвечал: «Кто-то должен же быть ездовым, хоть я, хоть другой» (а про себя думал: «Говори, говори, голубчик»).
Впрочем, и он иногда бывал в переделках — ведь и полковой обоз, случается, попадает под бомбежку. У Альбера убили в упряжке лошадь, и так как он привязался к ней, то ему больно было смотреть, как она умирает, словно это был человек. В конце концов война — сущая мерзость, ничего хорошего она людям не приносит, только опустошает, разоряет, заставляет зря терять драгоценные годы жизни, и все это ради выгоды немногих. Однако ж достаточно оказаться понятливым парнем, как, например, Мишель Обуан, вовремя словчить, как это делал теперь сам Альбер в меру своих возможностей, и тогда будет меньше риску, что тебя убьют. Со стороны Альбера это не было трусостью, он храбро сражался, за что был два раза упомянут в приказе по дивизии и награжден военным крестом, а просто он обладал здравым смыслом, да еще с тех пор, как он побывал на «Краю света» в сельскохозяйственном отпуску, в нем заговорило чувство ответственности.
Однако ж этот период войны казался ему ужасно долгим, просто бесконечным! Немцы пошли в наступление, наши их остановили, в свою очередь двинули на них и теперь гнали их вон, но они крепко цеплялись за чужую землю, которая, верно, казалась им лучше, чем их немецкая земля. В полку уже не оставалось солдат, мобилизованных в начале войны, — разве только нашедшие себе убежище в обозах, а на передовых сидели «старички» лет сорока или желторотые парнишки, призыва восемнадцатого года. Встречаясь с такими юнцами, Альбер вспоминал Альсида. Нет, Альсида не возьмут, он еще молод, война кончится раньше, чем его призовут. Альберу это было почему-то приятно и вместе с тем немного досадно: почему Альсиду, которого в деревне считали его родственником, не доведется хлебнуть горя, как, например, Морису, сложившему на войне голову, да и как самому Альберу, который не раз смотрел смерти в глаза? Такое чувство не назовешь хорошим, Альбер это знал, но оно шевелилось у него в душе, ничего не поделаешь. Нельзя сказать, чтобы он боялся каких-нибудь неприятностей от Альсида, а просто он стоял за справедливость, вот и все.
- Предыдущая
- 22/65
- Следующая
