Белый ящер - Вежинов Павел - Страница 8
- Предыдущая
- 8/26
- Следующая
Больше всего его поражало, с каким равнодушием Несси относился к своей сексуальной жизни. Разумеется, Алекси не мог знать, как тот ведет себя наедине со своими дамами, но по телефону сын разговаривал с ними очень сухо и деловито, кратко и решительно назначал или отменял свидания, не слушая ни извинений, ни оправданий, не позволяя себе ни одного интимного слова. И с тем же деловым выражением вводил их к себе в комнату, иногда по две, а то и по три сразу. Никогда им не улыбался, не провожал дальше порога, хотя некоторые задерживались у него до полуночи. Алекси не замечал, чтобы он хоть раз угостил их чем-нибудь — даже лимонадом, даже стаканом воды.
Постепенно все это стало Алекси раздражать. Правда, он и представить себе не мог, насколько спасительно для него это раздражение. Все хорошо, все благо, что может вытеснить пустоту, — даже разочарование, даже обида и унижение. А эта молодежь его всего лишь раздражала, не больше. Или правда, что в мире действительно произошла так называемая сексуальная революция? Нет, глупости, какая там революция? Можно ли называть революцией нахальство, наглость, бесстыдство? Можно ли хоть как-нибудь связать это со свободой, с нравственностью? А уж о более или менее настоящем чувстве вообще не может быть речи.
Однажды Алекси окончательно потерял терпение. Через холл, словно маленькие шагающие экскаваторы, протопали две девицы и скрылись за дверью сына. Алекси не выдержал.
— Подожди-ка! — окликнул он Несси.
Тот остановился, во взгляде его была явная досада.
— Что это за девицы к тебе таскаются? — враждебно спросил отец.
— Мои подружки.
— Что ты под этим подразумеваешь?
— То же, что и все.
Алекси чуть не зарычал. До чего же ему хотелось влепить в это красивое надменное лицо увесистую пощечину!
— Послушай, я не какой-нибудь старомодный тупица, — сказал он, еле скрывая раздражение. — Я прекрасно понимаю, что значит юношеская дружба. И во что она может вылиться, — добавил он с иронией. — Но то, что я здесь вижу, больше всего напоминает разврат. Если, конечно, тебе известно, что это слово значит.
— Нет, не известно, — сухо ответил Несси. — То, что я делаю, делают все люди и животные.
— А что означают эти толпы девушек? По-твоему, это нормально?
— Думаю, вполне, — ответил Несси. — Не только нормально, но и разумно. В свободном обществе эти отношения тоже должны быть свободны.
— Свобода не значит распущенность. Человек не животное.
— Знаю! — с досадой ответил Несси. — Именно поэтому. Что-то ведь должно заменять инстинкты, если они отсутствуют. А для человека нет стимула более действенного, чем разнообразие. Я по крайней мере такого не знаю.
Алекси нахмурился. Он и не подозревал, что у сына может быть какое-либо оправдание.
— А к чему приводит такое разнообразие, тебе известно? К полнейшему однообразию, к мертвечине.
— Знаю, — ответил Несси. — Для меня важно пройти через это, рано или поздно, все равно. Чтобы затем стать совершенно свободным.
— Свободным? Для чего?
— Как для чего? Для себя самого, разумеется. Для своих мыслей, своей работы, какая разница. Даже животные не всегда заняты своими детородными инстинктами.
На том их разговор и кончился. Алекси вернулся к себе в кабинет с чувством полного поражения. Конечно же, он проиграл эту маленькую схватку, и довольно бесславно. Может, со своей точки зрения мальчик действительно прав? Особенно если воображение у него и вправду такое бедное, как утверждают ученые. Алекси давно, еще со студенческих лет, знал, что бедное воображение хуже бедной жизни. Маленькая комнатка в мансарде, которую он снимал в юности, была насыщена и перенасыщена воображаемой жизнью — интересной, красивой, богатой, невероятно полной. Он просто рвался поскорее вернуться туда и остаться наедине со своими мечтами, столь совершенными и столь покорными силе его воображения. Сейчас все это безвозвратно утеряно. Он стал беднее, чем когда бы то ни было в жизни.
А какой выбор был у Несси? Никакого. Единственное, что ему оставалось, это умножать факты действительности, пока хватит сил и возможностей. Но если от пресыщения гибнут даже самые крылатые мечты, то что уж говорить о жалкой человеческой действительности. Конец пути. Или начало, как сказал сын. Сам он этого понять не мог. Его путь кончился.
К великому удивлению Алекси, с того дня сын все-таки перестал водить в дом девичьи орды. В квартире воцарилась прежняя тишина, печальная и глухая, как и все последние годы. Пока однажды, когда Алекси сидел в холле с газетой, с ним не поздоровалась девушка. Он поднял голову и изумленно взглянул на нее. Девушка была гораздо миниатюрнее шагающих экскаваторов, почти стройная, с дружелюбной улыбкой. Вдобавок лицо ее показалось ему вроде бы знакомым, где-то он ее уже видел.
— Руми! Ты ли это?
— Я, дядя Алекси, — ничуть не смутившись, ответила девушка.
Да, это была она. Румяна, дочь Трифона, его давнего приятеля и коллеги. За последние годы Алекси совсем отошел от друзей, но они все же существовали. Повырастили дочерей, сами же, вероятно, постарели и поглупели. Что ж, такова жизнь. Какова именно, Алекси вряд ли сумел бы определить точно. Вот и Руми, как все остальные, без всякого стеснения ринулась в скотобойню его сына… Омерзительно. Еще омерзительнее, чем раньше. Те, мясистые, с могучими бюстами и пышными задами, были ему незнакомы, то есть все равно что нереальны. Какие-то городские отбросы, которые его сын умудряется подбирать неизвестно где. А Руми? Он знал ее младенцем, ребенком, девочкой. Однажды она обмочилась у него на руках, к полному восторгу этого дурня, Трифона, в те годы его лучшего друга.
Почти неделю Алекси боролся со своей совестью. И наконец совесть победила. Черт побери, какое он имеет право оставлять дочь друга во власти этого получеловека-полувыродка? Скрепя сердце и ужасающе хмурясь, Алекси посетил Трифона в его министерском, роскошно обставленном кабинете, где за массивной спиной хозяина висел дешевый ковер. Сам Трифон, растолстевший, цветущий, все же показался Алекси каким-то сломленным. Гостю он обрадовался — правда, пожалуй, слишком бурно, — предложил ему кресло, сам вышел из-за стола и уселся напротив. На пороге появилась секретарша, тоже массивная, благоухающая духами, с буклями на висках. Трифон велел принести кофе, тоник, даже коньяк, от которого, впрочем, Алекси решительно отказался. Оба чувствовали себя неловко, особенно Алекси, который не знал, с чего начать. Хоть бы этот толстяк догадался спросить, с чем он к нему пожаловал. Помаявшись некоторое время, Алекси неожиданно выпалил:
— Ты знаешь, в котором часу вчера вернулась домой твоя дочь?
— Знаю, — ответил Трифон, делая жалкую попытку улыбнуться.
— А где она была, знаешь?
— И это знаю.
— Значит, ничего не имеешь против?
Сердитый огонек мелькнул в глазах Трифона и тут же погас.
— А что я могу поделать?
— Как что? Уши ей надрать, вот что.
— Глупо и бесполезно! — устало ответил Трифон. — Глупо и бесполезно.
— Почему бесполезно?
— Неужели ты не понимаешь, приятель, нет у нас выхода, — безнадежно сказал Трифон. — Никакого. Нам остается только сдаться — полностью и безоговорочно.
— Ты думаешь? — растерянно спросил Алекси, который никогда и никому не сдавался, кроме разве Корнелии.
— Конечно!.. Потому что любое наше действие кончится для нас бесславным поражением. Мы можем потерять все, понимаешь, все. И прежде всего детей.
— А на что оно тебе нужно, это отребье?
Глаза Трифона яростно сверкнули. Нет, он еще не был до конца сломлен. Какая-то искра в нем еще тлела. Но как раз тут появилась секретарша и, продемонстрировав мужчинам мощные бедра, налила им кофе. Когда она наконец удалилась, Трифон заговорил снова — правда, крайне неохотно.
— Послушай, ведь в конце концов это наши дети! Чего ты хочешь? Объявить им войну? Испортить всем жизнь? Кто от этого выиграет? Никто. И в первую очередь пострадают они, дети. Пока они еще под нашей крышей, мы хоть чем-то можем им помочь.
- Предыдущая
- 8/26
- Следующая
