Скобелев, или Есть только миг… - Васильев Борис Львович - Страница 31

• Предыдущая
• 31/90
• Следующая

– Я очень хотел бы помочь именно вам в этом бою, – тихо сказал Тюрберт. – Даже больше: я бы хотел спасти именно вас, Брянов. Я бы хвастался потом всю жизнь и рассказывал бы своим внукам, как однажды прикрыл огнём и выручил из беды очень хорошего человека.

– Будем дружить, артиллерия? – улыбнулся Брянов.

– Будем, пехота.

И офицеры торжественно пожали друг другу руки. На востоке светлело. Занимался новый день – 14 июня 1877 года.

В безлунной ночи рассаживался по понтонам первый эшелон десанта – сотня кубанских пластунов, стрелки Остапова и Фока, пехотинцы Ящинского, Григоришвили и Брянова и гвардейцы под командованием полковника Озерова. По сорок пять человек в полуторные понтоны, по тридцать – в обыкновенные. Генерал Драгомиров стоял у причала, пропуская роты мимо себя. Солдаты, узнавая его, подтягивались, шёпотом передавая по рядам:

– Сам провожает.

А Михаил Иванович пристально всматривался в старательные молодые лица, размытые сумраком и уже неузнаваемые, с горечью думая, сколько внимательных живых человеческих глаз не увидят завтрашнего дня. Эти мысли совсем не мешали ему верить в победу: он твёрдо знал, что выиграет дело, что выдержит, вытерпит, что вынесет все. Что силою, мужеством, волею и жизнями этих вот солдат проломит брешь в несокрушимой обороне Османской империи. Он просто прикидывал, сколькими сотнями молодых жизней он оплатит победу, и печаль тяжким грузом оседала в сердце старого генерала.

– Михаил Иванович! – шёпот раздался сзади, и Драгомирова вежливо тронули за рукав.

Он оглянулся: перед ним стоял Скобелев. В белой парадной форме и при всех орденах.

– Не спится, Михаил Дмитриевич?

– Михаил Иванович, будьте отцом родным, – умоляюще зашептал Скобелев. – Возьмите в дело. Не могу, себе не прощу, коли в стороне останусь. Вплавь с казаками…

– Голубчик, ну как же я могу? Не приказано и должностей нет. И потом, что это вы в белом?

– Бой есть великий праздник, Михаил Иванович, по-иному не мыслю.

– Правильно, и я не мыслю. Но днём, а не ночью. Днём, при солнышке.

– Сниму, – мгновенно согласился Скобелев. – Бешмет вон казачий надену, только возьмите, Христом Богом…

– Как взять, в каком роде, генерал? – маялся Драгомиров, любивший Скобелева за отвагу и независимость. – Ведь не в ординарцы же, в самом деле…

– Пойду, – тотчас же согласился Михаил Дмитриевич. – При вас и при таком событии за честь почту ординарцем состоять. Прикажете в понтон?

– При мне – лично и все время, – тяжело вздохнув, строго сказал Драгомиров. – Подтяните Минский полк, он отстал на марше. И чтоб разговоров – ни-ни.

– Слушаюсь, Михаил Иванович! – просиял Скобелев. – И благодарю. От всего сердца благодарю!

И тут же исчез, а Драгомиров добродушно усмехнулся. И подумал невольно: «Вот бы все генералы наши на такое сражение, как на праздник рвались…»

А роты все шли и шли, будто драгомировская дивизия отправляла на тот, затаённый, тёмный враждебный берег не считанные восемнадцать понтонов, а добрую половину всего Волынского полка. Вся идея прорыва главных сил русской армии строилась на быстроте и внезапности, количество войск ради этого было сведено до минимума, но нетерпение уже охватывало всегда выдержанного, академически спокойного и невозмутимого генерала, и Михаил Иванович уже начал нервно пощипывать тощие монгольские усы.

– Погрузка закончена, Михаил Иванович, – подойдя, негромко доложил начальник переправы генерал-майор Рихтер. – Прикажете начинать переправу?

– Обождите, – Драгомиров шагнул к тяжело, по самые борта нагруженным понтонам и снял фуражку. – Вы уйдёте сейчас, а я останусь. Второй эшелон погружу и – следом. Я бы вместе с вами хотел, да служба не велит, так что на время расстанемся… – Он помолчал, покрутил фуражку во внезапно задрожавших руках. – Одно помните: от вас все зависит, в руках ваших сегодня вся судьба наша. Либо через Дунай, либо в Дунай, иного пути у нас нет. И я вам ничего не могу обещать – и помощь не скоро подойдёт, и артиллерия не скоро поддержит. Сами вы все должны исполнить. Сами. Не стреляйте в темноте без толку: целей не видать, а турки сразу поймут, что вас горсточка. Главное, сигналов об отступлении быть не должно и не будет. Никаких сигналов! Колите того штыком, кто сигнал такой подаст, тут же на месте и колите, потому что это либо трус, либо враг. И не ищите своих офицеров, держитесь тех, кто рядом окажется. И… и выручайте друг дружку. Помните об этом. С Богом! С Богом, дети мои! С Богом, до встречи на том берегу!

Не гремели оркестры, не развевались знамёна, никто не кричал «Ура!». Матросы молча отпихнули баграми тяжёлые понтоны. Дружно и плавно поднялись весла гребцов, и громоздкие суда медленно тронулись по протоке к Дунаю, скрытые тьмой и низким островом Аддой. Генерал Драгомиров глядел им вслед, пока неясные силуэты не растаяли в ночной мгле. Тогда вздохнул, перекрестился и надел фуражку.

– Грузите артиллерию немедля.

К причалам уже подходили огромные грузовые понтоны. Матросы плотно чалили их, тщательно устанавливали сходни. Где-то совсем близко испуганно всхрапнула лошадь, послышался тихий ласковый голос ездового:

– Стоять, милая, стоять.

– Минчане подошли, – доложил вновь возникший за плечом генерала Драгомирова Скобелев. – А на этом участке у турок черкесов нет, Михаил Иванович.

– Почему так думаете?

– Минчане на подходе уток вспугнули, а на том берегу – тишина. Черкесы сразу бы всполошились, вояки опытные.

– Ну, и слава Богу. Минчан вам поручаю, Михаил Дмитриевич.

– Благодарю. Только уж и на ту сторону с ними, а?

– Все там будем, – строго сказал Драгомиров.

Ездовые осторожно вводили на понтоны испуганно всхрапывающих коней, расчёты готовились к погрузке пушек и зарядных ящиков. Все делалось молча, без обычных шуток, ругани и команд.

– Лапушки наши заряжены, Гусев? – тихо спросил Тюрберт.

– Так точно. Лично заряжал, ваше благородие. Картечный снаряд, как велено.

– Брянов с первым эшелоном пошёл, – вздохнул подпоручик. – Помнишь капитана Брянова?

– Как не помнить, – и Гусев вздохнул в ответ. – В Сербии, чай, горюшко вместе хлебали.

– Вели ездовым лошадей за храп держать, пока не переправимся. А коли ранят какую – душить всем дружно, чтоб я и вздоха её не услышал. Батарейцев предупреди.

– Не извольте беспокоиться, ваше благородие. Все знаем, куда идём.

К тому времени передовые понтоны со стрелками капитанов Остапова и Фока уже вышли на стрежень. На турецком берегу было темно и тихо, но верховой ветер принёс волну. Паромы закачало и стало сносить по течению.

– Навались, гребцы, мать вашу! – сквозь зубы шёпотом ругался Остапов.

Ветер и внезапно разыгравшееся течение разорвали единый строй судов. Турецкий берег тонул в кромешной мгле, и офицеры, как ни всматривались, не могли определить ни одного ориентира. Понтоны, медленно пересекая Дунай, шли в чёрную неизвестность.

Первым врезался в отмель понтон с сорока пятью стрелками Остапова: нос упёрся в песок, течение развернуло корму, и понтон накренился, черпая воду. Подняв револьвер над головой, капитан первым прыгнул за борт. – За мной! Оружие беречь!

Он ожидал залпа, оклика, но берег молчал. Остапов брёл по пояс в воде, сабля путалась в ногах. Позади с шумом и плеском шли стрелки. Так и выбрались на берег, не зная, где свои, где чужие.

За узкой полоской песка начинался крутой и высокий глинистый обрыв. Распределив солдат, капитан направил дозоры вверх и вниз по берегу, а сам с основной группой стал подниматься на откос. Солдаты лезли упрямо, втыкая штыки в глину, подставляя друг другу плечи, цепляясь за корни и неровности. С трудом выбравшись наверх, залегли, вглядываясь в темноту.

– Ни хрена не видать. Все подтянулись?

– Так точно, ваше благородие.

Ниже гулко ударил выстрел, и тотчас же все вершины доселе затаённо молчавшего вражеского берега отозвались разрозненной ружейной пальбой. Это была стрельба наугад, по ещё не видимому, но ожидаемому противнику.

• Предыдущая
• 31/90
• Следующая