Скобелев, или Есть только миг… - Васильев Борис Львович - Страница 30

• Предыдущая
• 30/90
• Следующая

– Что это вы рассердились, Остапов? – миролюбиво спросил Григоришвили.

– Говорунов не люблю. Развелось их, как мух на помойке, и жужжат, и жужжат! А мы – офицеры, господа. Наше дело…

– Наше дело – топать смело, – усмехнулся Фок. – Это ведь тоже теория, Остапов. Но поскольку вы, кроме устава, в жизни своей не раскрыли ни одной книжки, я извиняю ваше невежество. Вы счастливейший из смертных, капитан, вы сразу попадёте в рай, минуя чистилище, ибо вас уже зачислили в охрану райских кущ на том свете.

– Да будет вам, право, – с неудовольствием заметил Брянов. – Пить так пить, а нет – так разойдёмся.

– Зачем у вина спорить? – сказал Григоришвили. – У вина радоваться надо.

– Ну, начнём радоваться, – Фок разлил пунш по кружкам. – Я не люблю тостов, но сейчас позволю себе эту пошлость. Мы только что царапались друг с другом по той простой причине, что души наши неспокойны. Их ожидает тяжкое испытание, а быть может, и расставание с бренным телом. И я хотел бы, чтобы души наши остались при нас, ну, а если случится неприятность, чтоб упорхнули они в вечность легко и весело. За нас, господа офицеры.

– Вот уж не думал, что вы мистик, – сказал Ящинский. – Циник – да, но сочетание цинизма с мистикой довольно забавно.

– Ошибаетесь, Ящинский, – Фок холодно улыбнулся. – Во мне нет ни грана того, что вы подразумеваете под мистицизмом. А, поднимая кружку за наши души, я имел в виду именно их вечность с точки зрения здравого цинизма. Что такое бессмертие, господа? Точнее, что религия называет бессмертием? Это не что иное, как благодарная память потомков. Рай не на небе – рай в памяти людской, и если кому-либо из нас суждено погибнуть, так пусть душа его предстанет не пред Богом, а пред потомками.

– Вы кощунствуете, Фок, – строго сказал Остапов. – Это не просто грешно, это…

– Это очередной приступ гипертрофированного себялюбия, – начал Брянов…

– Господа! – из темноты выбежал взволнованный прапорщик. – Господа, Озеров гвардейцев привёл! Значит, все правда, господа, значит, у нас – главное дело, значит, мы – счастливчики!..

– Похоже, что счастливчики, – хмуро заметил Остапов.

– Да, Брянов, вами какой-то гвардейский артиллерист интересовался. Сажённого росту.

– Тюрберт прибыл, – улыбнулся Брянов и отдал кружку Лукьянову. – Извините, господа, мне позарез необходимо с ним повидаться. Долг волонтёрской дружбы!

– Холодный пунш перед боем – дурная примета волонтёра, – неодобрительно заметил Фок.

– Я не верю в приметы, капитан, – сказал Брянов.

И быстро зашагал в темноту.

8

– Вот она и пришла, эта ночь, – говорил гвардии подпоручик Тюрберт. – А комары по-прежнему бесчинствуют, в реке плещется рыба, и птицы спят в своих гнёздах. Отсюда позволительно сделать вывод, что природе наплевать на историю. Это как-то несправедливо, Брянов, неправда ли?

Офицеры медленно шли по берегу мимо казачьих пикетов, полупогасших костров и насторожённых патрулей. Тюрберт болтал, а Брянов помалкивал, с досадой ловя себя на мысли, что гвардии подпоручик излишне суетится перед боем.

– Знаете, все мы если не тщимся, то хотя бы мечтаем о славе, особенно в юности. И я, грешный, сладостно, до слез порою представлял себе, что меня пышно похоронят и что потомки будут с благоговейным почтением склонять головы над моею могилой.

– Извините, Тюрберт, я только что слышал нечто подобное из уст командира стрелков капитана Фока, – усмехнулся Брянов. – Это конвульсии эгоцентризма.

– Вы слушали какого-то Фока и недослушали меня, – с неудовольствием заметил Тюрберт. – Я ещё не совершил преступления, а вы уже тут как тут с приговором. Этак мы не поговорим, а станем препираться, а потом будем жалеть, что не поговорили.

– Вы совершенно правы, простите. Вы остановились…

– Я остановился на юных мечтах о славе, – сказал Тюрберт ворчливо. – Но не успел поставить вас в известность, что сам я с этими мечтами навсегда расстался где-то в Сербии. Но начал-то я с природы, которой наплевать на все наши мечты… Вы меня разозлили, Брянов, и я утерял нить…

– Ещё раз извините, дружище.

Некоторое время Тюрберт обиженно молчал. Потом спросил вдруг:

– Вы любите жизнь, Брянов?

– Признаться, не задумывался, – Брянов неуверенно пожал плечами. – То есть, конечно, люблю, но это же естественно.

– Естественно ваше состояние – жить, не задумываясь, любите ли вы это занятие? А я однажды проснулся и увидел на соседней подушке лицо своей жены. Она спала, не знала, что я смотрю на неё, не готовилась встретить мужской взгляд и… была прекрасна. И тогда я подумал… Нет, ни черта я тогда не подумал, а просто почувствовал, как меня распирает от счастья. А подумал потом, в поезде, когда спешил сюда.

– Прямо с подушки?

– Не ёрничайте, Брянов, это не ваш стиль. То, о чем я подумал, я могу сказать только вам, и если вы станете иронизировать…

– Право, больше не буду, Тюрберт.

– А того утра я никогда не забуду, – Тюрберт вздохнул. – Я понял, что самое большое счастье – сделать кого-то счастливым. Есть натуры, поцелованные Богом, они обладают даром делать счастливыми многих. Но и каждый самый обыкновенный человек может сделать кого-то счастливым. Иногда всю жизнь может – и не делает. Думаете, это эгоисты и себялюбцы? Нет, большинство не приносит счастья другим просто потому, что не знает, как это сделать. Так, может, нужно какое-то новое ученье?

Брянов пожал плечами:

– Возможно, нужна просто цель, достойная человека?

– Цель? – Тюрберт подумал. – Цель – это что-то конечное, это всегда результат, а следовательно, и какая-то практическая выгода. А я ведь не о счастье приобретения думаю. Господь с ним, с таким счастьем.

– Вы ли это, Тюрберт? – улыбнулся капитан. – Совсем недавно, помнится, в Сербии, перед боем, некий офицер заявлял, что идей расплодилось больше, чем голов, и что идеи вообще чужды нашей профессии. Что же с вами произошло, коли вы накануне другого боя вдруг утверждаете обратное?

– Я ничего не утверждаю, я просто очень счастлив и хочу, чтобы все вокруг были счастливы. Не счастливыми – в этом есть что-то, пардон, сопливое, вы не находите? – а просто были бы счастливы. Здесь есть какая-то мысль, которую мне трудно высказать, вот я и бормочу привычные слова в надежде, что вы мне подскажете. Ну, для примера, что вы говорите любимой женщине, расставаясь? Пошлое: «Будь счастливой»? Да никогда! Вы говорите: «Будь счастлива, дорогая». Улавливаете разницу?

– Нет, – суховато ответил Брянов. – Уж не посетуйте, не имею вашего опыта, Тюрберт. Вероятно, суть в том, что понимать под таким пожеланием.

– То и понимать. Счастье есть счастье.

– Счастье – категория сугубо относительная, Тюрберт. Для вас оно заключается в том, чтобы сделать кого-то счастливым, для мужика это урожайный год, а для болгарина – падение османского владычества. А поскольку термин не абсолютен, то и оставим его для милого житейского обихода. Для девичьих томлений, дамских пересудов и вздохов провинциальных пошляков.

– Похоже, что вы мне дали выволочку, – сказал, помолчав, Тюрберт, – но, убей Бог, не знаю за что. Я искренне хочу, чтобы всем – всем на свете! – было хорошо. Я щедрый сегодня, Брянов, потому что люблю жизнь неистово, вот и вся причина. А чтобы любить жизнь, надо любить женщину, потому что женщина и есть воплощение жизни. И я, вероятно, просто не в состоянии сейчас заниматься холодным анализом, и так что не уничтожайте меня за это.

– Вы высказали дельную мысль: каждый человек носит в себе возможность сделать людям добро, но далеко не всякий реализует эту возможность в своей жизни. Я вас правильно понял?

– Добро – это что-то библейское, – проворчал подпоручик. – Я говорил проще.

– И все же вы говорили о добре, которое каждый может отдать, но почему-то мало кто отдаёт.

– Признаться, о чем я мечтаю? Только не вздумайте смеяться, предупреждаю, я чертовски обидчив. Сказать?

– Чистосердечное признание засчитывается в половину вины, – улыбнулся Брянов.

• Предыдущая
• 30/90
• Следующая