Лекарство против страха - Вайнер Аркадий Александрович - Страница 68

• Предыдущая
• 68/86
• Следующая

— А почему вы делаете лекарства сами, не доверяя нашим аптекарям?

— Потому что большинство из них, прошу прощения у вашей чести, прохвосты, жулики и обдиралы. Я уверен, что надлежит направить в аптеки сведущих людей, дабы они могли проверить и изъять все лекарства, кои могут людям не пользу, но сильный вред принести, ибо сочиняются они шарлатанящими докторами и корысти ради развешиваются аптекарями.

— Что же делать с аптекарями?

— Надо, чтобы все аптекари принесли городу клятву, что с докторами совместных дел вести не будут, даров от них принимать не станут и в дележах участия не примут. И необходимо еще, чтобы лекарства приготовлялись самими аптекарями, а не их малолетними учениками, не разумеющими в надписях и в материалах, неопытными, дабы с больными беды не приключилось. И еще необходимо, чтобы магистрат проследил за расценками на лекарства — разумными и умеренными, поскольку на множество людей ложатся тяготы аптекарского корыстолюбия…

— Не много ли требований предъявляете вы магистрату и аптекарской корпорации, господин Теофраст? — спросил с усмешкой Наузен, и я увидел, что он недоволен моим рвением.

— Не много, — спокойно ответил я, почувствовав холодную волну злобы под ложечкой. — Я, например, не прошу вас найти и наказать распространителей злостных, порочащих меня измышлений. Я знаю, что за моей спиной шушукаются завистники, рассказывают обо мне небылицы, злую ложь, гадкие наветы…

— Ну, мы это все понимаем и не верим сплетникам, — благодушно махнул рукой Наузен. — Университетские преподаватели и базельские врачи опасаются, что вы подорвете их привилегии, дарованные им королем и папой Иоанном.

Наверное, правильнее было бы остановиться, но меня уже понесло, и я сказал сердито:

— Их профессия и есть главная привилегия. Умение излечивать людей от недугов делает ученика врачом, как работа создает постепенно мастера, а не королевские эдикты и не папские энциклики, не факультетские традиции, не университетские предрассудки и дарованные однажды привилегии…

Наузен откровенно нахмурился, на челе его проступила досада, и я вспомнил старую мудрость о том, что даже крещеного мусульманина нельзя бить перед входом в мечеть — родная кровь не стерпит.

Улыбаясь принужденно, спросил Наузен:

— А почему вы, доктор Теофраст, не носите знаки докторского достоинства — мантию и шляпу, кольцо мудрости и золотую цепь? Многие врачи наши действительно сетуют на то, что видом своим простолюдинским вы подрываете достоинство вашего ремесла.

Кровь ударила мне в голову от досады, и сказал я, не сдерживаясь:

— Я не разгуливаю в праздности, одетый роскошно в бархат, шелк и тафту, с золотыми кольцами на пальцах, с серебряным кинжалом на боку, напялив на руки белые перчатки, но с терпением день и ночь о работе пекусь. Не расхаживаю я попусту, но отдых в лаборатории нахожу, а платье ношу грубое, кожаное, шкурой либо фартуком завешенное, о кои я руки вытираю, потому что пальцы свои в угли, в отбросы, во всяческую грязь сую, а не в кольца драгоценные, и руки мои оттого обожжены кислотами, изранены и закопчены, как у кузнеца или угольщика…

Наузен долго смотрел на меня, и во взгляде его была свинцовая тяжесть недоброжелательства, и говорить он не спешил, а когда наконец отверз уста, слова его прозвучали тихо, серо и грозно:

— Вы тяжелый человек, доктор Теофраст. И ужиться в нашем городе вам, наверное, будет трудно. Если вы, конечно, не образумитесь и не поймете, что нельзя враждовать со всем миром, даже если вы отстаиваете очень высокие принципы…

— Невежественные лекари и недобросовестные аптекари — это еще не весь мир.

— Кто знает границы мира? Базель — это наш маленький, добрый, дружный мир, и врачи и аптекари связаны пуповиной со всем этим миром. Не тщитесь разрывать эту связь, иначе они свяжут из нее силок для вас и удушат им с проворством и ловкостью рыночного палача…

— Но, отказавшись от вражды с ним, я должен принять его устав и позабыть о высоких принципах медицины?

— И забудьте, голубчик! Больше терпимости, больше добродушия, и всем станет спокойнее и лучше. А вам — в первую очередь…

— Да, наверное, — согласился я. — Всем станет лучше. Кроме больных…

Из проходной института я позвонил к себе в кабинет — там на связи должен был дежурить Поздняков. Раздался долгий гудок, он прогудел полностью — аккуратный человек Поздняков не станет срывать трубку с рычага посреди звонка, поскольку это не рекомендуется телефонной станцией, он дождался, пока смолк трезвон вызова, и я услышал его глуховатый голос:

— Милиция. У аппарата капитан Поздняков.

И мне показалось, что в голосе его была сдержанная радость и нетерпение: он обретал на глазах потерянную было уверенность и торопился как можно быстрее распорядиться ею. И мне было приятно подыграть ему, поскольку в глубине души я чувствовал себя причастным к его служебному воскрешению и оттого относился к нему гораздо лучше: ведь все мы, грешные, любим заниматься благодеяниями, которые укрепляют нас в собственных глазах.

— Капитана Позднякова приветствует инспектор Тихонов, — сказал я и в следующее мгновение понял неуместность самодовольного поглаживания собственного брюха — радость и нетерпение Позднякова были вызваны совсем другим.

— Станислав Павлович, да где же вы? Тут разгонщика задержали!!!

— Где это — тут?

— В сто девятнадцатом отделении. Они вам звонили, а я не мог точно сказать, когда вы будете.

— Хорошо. Позвоните в отделение, скажите, что минут через пятнадцать я подъеду. Я сейчас у метро «Семеновская», позвоните дежурному, скажите, чтобы выслали к площади Революции нашу оперативку, я там пересяду. Привет…

— А… а… — Поздняков хотел что-то еще сказать, но почемуто замялся.

— Ну, что там еще? — спросил я.

— Нет, ничего, все в порядке. Мне быть здесь?

— Да. Впрочем… — я подумал, что нетерпение Позднякова, вернее всего, и связано с непереносимо острым желанием скорее попасть в отделение и собственными глазами посмотреть на одного из негодяев, причинивших ему столько страданий. Но, будучи человеком дисциплинированным и больше всего ненавидящим разгильдяйство и отсутствие порядка, он, конечно, не смог сказать, что сильнее всего на свете мечтает сейчас поехать со мной в сто девятнадцатое отделение.

— Андрей Филиппович, пожалуй, правильно будет, если мы вместе поедем. Выезжайте вместе с оперативкой…

— Слушаюсь. — На этот раз он трубку все-таки бросил на рычаг.

Поздняков сидел на заднем сиденье, подняв воротник плаща, вжавшись в угол, да и лицо у него было такое, словно он вошел в машину с сильного мороза: красные пятна на щеках, заострился, побелел кончик носа. Круглые глаза, зеленоватые, глубоко запавшие, были неподвижны, лишь изредка помаргивали длинные белые ресницы. Через спину шофера он следил неотрывно за дорогой, будто он один знал скрытую в асфальте яму, будто хотел разглядеть приготовленную на улице западню, отвести возможное препятствие на бешеном пролете оперативной машины — со свистом, горловым всхрипом сирены, пронзительным визгом покрышек на поворотах. Душа Позднякова разрывалась: ему хотелось как можно скорее попасть в отделение и собственными глазами увидеть разгонщика, и в то же время очень уж не по правилам, дико мчался по забитым улицам наш шофер.

— Они вам не сказали, при каких обстоятельствах был задержан преступник? — спросил я Позднякова.

— Он хотел получить деньги в сберкассе по предъявительской книжке, — ответил Поздняков, и глаза его все так же неотрывно следили за дорогой.

— Личность установлена?

— Нет еще. Выясняют.

Машина затормозила около дежурной части отделения, мы поднялись бегом по ступенькам, прошли по коридору — я хорошо знал это отделение, в нем я начинал службу в милиции, — постучали в дверь с табличкой «Заместитель по уголовному розыску майор Б. Н. Васильев».

• Предыдущая
• 68/86
• Следующая