Кошмары Аиста Марабу - Уэлш Ирвин - Страница 14
- Предыдущая
- 14/58
- Следующая
Дом Гордона в Кемптон-парке – место вполне здоровое, но за воротами, кроме трехполосного шоссе, таких же домов и полей, ничего не было. Дети не играли на улице: это было мертвое место. Большую часть времени я просиживал дома или играл в саду с Ким. Меня это устраивало: в доме тоже было, что посмотреть.
Гордон жил один со своей черной экономкой; то, что он один занимал дом таких размеров, казалось причудой. Может быть, он хотел показать миру, каких успехов он добился, по крайней мере в сфере материального благосостояния. Его личная жизнь в Республике складывалась не так гладко. У него была жена, но она давно покинула Гордона, после чего он уничтожил все, что напоминало о ней. Ее имя не упоминалось, и разговоры на эту тему были запрещены. Рассказами о том, как Гордон убил свою жену и похоронил в поле, я пугал Ким до смерти. Это было вполне правдоподобно судя по тому, как он выглядел. Я сразу раскусил его – настоящий Стрэнг: полное ебанько.
Однажды я нагнал на Ким такого страху, что ее переклинило не на шутку, и она проболталась маме, за что я получил хорошую трепку. Помню, как Вет говорила, отхаживая меня ремнем:
– Выпороть тебя надо хотя бы потому, что если узнает отец, то наказывать тебя будет он, и вот тогда-то тебе непоздоровится.
Чистая правда. Ким была отцовской любимицей, дразнить ее означало подвергаться постоянной опасности навлечь на себя его гнев. Наказание было вполне терпимым, и я принял его с чувством облегчения, признав правоту маминых слов. Она и в самом деле оказывала мне услугу, и я чувствовал, что порет она меня без души; но, к сожалению, сделать больно она умела, так что остановилась она только, когда из носа у меня хлынула кровь. Уши у меня гудели еще несколько дней, но я и не думал обижаться на маму или Ким. Все было как-то легче, счастливее. Хорошие были времена.
В то время я ни хрена не рубил в политике, но даже тогда я скоро сообразил, что дядя Гордон, как я назвал бы его сейчас, закоренелый расист крайне правых убеждений. Он жил в Южной Африке уже 15 лет. Свою историю он рассказывал любому, кто был готов слушать (за этот год я прослушал ее, без преувеличения, десятки раз). Так вот он и двое его друзей сидели в кафе «Юбилей» в Грантоне и думали, чем же им в этой жизни заняться. Они обсуждали возможность эмиграции в Канаду, Австралию и Южную Африку и решили, что каждый выберет себе страну. Гордон предпочел ЮАР. Они договорились сообщить о себе в то же кафе «Юбилей» через десять лет, но те двое так и не объявились. Да и кафе уже закрыли. – Дурные мы были, – заканчивал Гордон, – но это была наша лучшая выходка.
Даже тогда, а мне было всего 11 лет, я понимал, что это не история, а чушь разукрашенная. В том, что благосостояние Гордона поддерживалось системой, сомнений не было. Сначала он работал в сфере обслуживания и сменил несколько мелких должностей, за которые белые получают значительно больше черных. Потом он открыл агентство недвижимости в Йоханнесбурге. Дела пошли в гору, и он стал вкладывать деньги в строительство. К тому времени, как мы приехали, у Гордона уже имелись дом, скорее даже особняк, в пригороде, лесопилка средних размеров в Восточно-Трансваальской степи, по дороге к Национальному парку Крюгера. Также у него были офисы в Дурбане и Кейптауне и кое-какая недвижимость в Сан Сити.
Наверное, старикан думал, что он сразу займет хорошую должность в фирме брата. Помню, как однажды за завтраком Гордон сказал отцу:
– Не волнуйся, Джон, я тебя здесь пристрою, как надо. Но на меня ты работать не будешь. Я убежден, что работу и семейные отношения смешивать не надо.
Я довольно живо это вспоминаю: кончилось все скандалом; снова воцарилась та напряженная атмосфера, которая постоянно ощущалась у нас дома. Я-то наивно полагал, что все это осталось в Шотландии. Ким заплакала, а я, помню, подошел и обнял ее с такой нежностью, которую и не чувствовал на самом деле, единственно ради того, чтобы пристыдить родителей и чтобы они перестали орать. Бесполезно – они этого даже не заметили. Я сидел и с грустным, зловещим видом смотрел, как слезы катятся по крупному лицу моей сестры. Мама готова была лопнуть от напряжения, а Джона и Гордона заметно трясло. Это было началом конца южно-африканской мечты моего отца.
В итоге папа устроился на работу охранником в супермаркете, располагавшемся в нескольких милях от дома, в спальном районе для белых. Гордон уверял, что это всего лишь временная мера, первая ступень на пути к восхождению – так он говорил. Маму он тоже пристроил – печатать и заполнять бланки; она работала в центре, в офисе компании, принадлежавшей его приятелю.
Через пару недель мы с Ким должны были пойти в школу имени Пола Крюгера. Бернард записался в школу им. Вильгельма Котце, а Тони, опять же благодаря Гордону, устроился учеником шеф-повара в одну из гостиниц города.
Пока мы не ходили в школу, нас и Ким оставляли дома с Валери, экономкой Гордона. Объемистая негритянка была очень веселая, все время пела нам песни банту. Валери покинула семью и приехала на заработки, чтобы посылать деньги домой. Благодаря ее доброте и радушию у нас с ней быстро сложились хорошие отношения; она все время суетилась вокруг нас. Но однажды ее поведение резко изменилось: Валери вдруг стала холодна и бесцеремонна.
– Не путайтесь у меня под ногами, – сказала она. Ким не знала, что и думать, ее очень расстроила такая перемена, но я-то знал, что Гордон провел с ней беседу.
Спустя некоторое время мой дядя, уделявший мне особое внимание, придя домой, препроводил меня в просторный гараж, который примыкал к его дому.
– Я не хочу, что бы вы так тесно дружили с Валери. Она – прислуга. Всегда помни об этом: она – прислуга, да к тому же черномазая. Все они кажутся дружелюбными, так у них принято, но нельзя забывать, что это раса убийц и воров. Это у них в крови.
Он показал мне альбом, куда он подшивал газетные вырезки, рассказывающие о «зверствах террористов», – так он его преподнес. Помню, мои чувства метались от испуга к восхищению. Я хотел прочитать альбом от корки до корки, но Гордон захлопнул книжку и посмотрел мне прямо в глаза. Он положил мне руку на плечо. Его дыхание доносило сладковатый, гнилостный запах.
– Понимаешь, Рой, я не говорю, что Валери такая же, она во многом не плохой человек. Но она должна знать свое место. И пусть тебя не обманывает ее приветливость. Она всегда готова показать звериный оскал. И так все они. Эти люди, Рой, они не такие, как мы с тобой. Они почти как бабуины – едва слезли с пальм, ты убедишься в этом, когда мы поедем в степь. Нам пришлось занять эти земли и научить их работать. Мы создали эту прекрасную страну, а теперь они говорят: «Верните ее нам». – Его глаза расширились. – Ты меня понимаешь?
– Да, – неуверенно протянул я. Разглядывая черные волосы, растущие у него из ноздрей, я думал, когда же мы поедем в степь смотреть бабуинов.
– Представь себе, – продолжал Гордон, упиваясь своей речью, – у одного мерзкого, глупого, ленивого, плохо пахнущего мужика была старая садовая беседка. Она уже совсем разваливалась, и никто в нее даже не заходил. И тут приходишь ты и говоришь: «С этой беседкой можно поработать». Таким образом ты берешь на себя ответственность сделать из беседки нечто, более стоящее. Ты вкладываешь в свою работу всю душу, и через годы, через твои пот и кровь беседка превращается в большой, прекрасный дворец. И тут приходит этот ленивый, глупый мужик, у которого к тому же кожа цвета грязи, издающая отвратительный запах, и говорит: – «Это моя беседка! Отдавай ее мне!» Что ты на это скажешь?
– Проваливай! – ответил я, горя желанием произвести впечатление.
Гордон, этот худосочный, тонкий как веретено человечек, с усталыми, водянистыми глазами, которые могли внезапно яростно вспыхнуть, прямо просиял:
– Правильно! Ты истинный шотландец, Рой! Настоящий африкаанер! – Гордон улыбнулся. Он всегда задерживал взгляд на секунду-две дольше, чем нужно, так что становилось не по себе. Я не знал, что такое африкаанер, но слово было звучное, как и «истинный шотландец».
- Предыдущая
- 14/58
- Следующая
