Неустановленное лицо - Устинов Сергей Львович - Страница 23

• Предыдущая
• 23/54
• Следующая

Проходя по коридору, я задержался перед портретом Ольги Троепольской в черной рамке. Почему-то коллеги-журналисты выбрали снимок, на котором Ольга улыбалась, почти смеялась. Я стоял, вглядываясь в ее лицо, и внезапно осознал, что она перестала быть просто объектом моих профессиональных действий. Что я хочу найти ее как можно скорее не только потому, что этого требуют мои обязанности...

Неожиданно я вспомнил того корреспондента из молодежки, который написал “Фотоувеличение” – материал про всю историю с Кошкодамовым. Ника Калинина после нашего исключения, оказывается, тоже подала заявление о переводе в Новосибирский университет, а в редакцию написала письмо, где все изложила – и про себя с Кошкодамовым тоже.

Этот парень из газеты (надо же, забыл его фамилию), маленький невзрачный очкарик, сначала произвел на нас со Стасом неблагоприятное впечатление. Ничего путного мы от него и не ждали, и не очень охотно с ним разговаривали. Он все бегал по факультету, суетился, беседовал с разными людьми, чиркал что-то в своем блокноте. А потом, когда мы уж и думать про него забыли, вдруг появилась статья. И надо сказать, наделала много шуму.

Корреспондент нарыл массу интересных фактов. И в том числе такой: никто, оказывается, не мог толком сказать, каким образом кошкодамовская физиономия оказалась на Доске почета. Комитет комсомола думал, что это по инициативе профкома, профком грешил на комитет комсомола... Когда статья вышла, эти две организации собрались вместе и порешили до выяснения фотографию пока снять – на этот раз днем.

И тут Кошкодамов не выдержал – сорвался. Он решил во что бы то ни стало добиться реабилитации и захотел сделать это старым, испытанным способом: переговорить окружающих правильными словами, попросту – демагогией. Говорят, он лично звонил домой всем однокурсникам, ходил по комнатам в общежитии, созывая народ на собрание. А когда все собрались, он вышел на преподавательскую кафедру и сказал речь.

Нас с Севериным там не было – мы сочли это ниже своего достоинства. Но ребята потом рассказывали, что по откровенности эта речуга не уступала фултонской. Кошкодамов кричал, что благодаря проискам врагов его не выбрали в комитет комсомола, что его нарочно завалили на каком-то там экзамене, зачитывал вслух интимные письма Ники Калининой. Он на всех произвел такое отвратительное впечатление, что наше сонное царство вдруг проснулось. Ему врезали по первое число, разнесли в клочья. Постановили: ходатайствовать перед деканатом о восстановлении Невмянова и Северина и об отчислении Кошкодамова, причем с небывалой доселе формулировкой: “За попытку использования коллектива в личных целях”.

Но, конечно, мы со Стасом восстанавливаться уже не стали: работа в милиции оказалась не такой уж занудной, нас позвали в розыск, так что нам вполне хватило вечернего отделения. Да и Кошкодамов, гад, вывернулся. Не отчислили его, простили, спустили на тормозах – учли, что он покаялся, бил себя в грудь, обещал исправиться. По иронии судьбы, он теперь где-то адвокатом.

Так что, если смотреть отстранение, справедливость хоть и восторжествовала на словах, на деле все это было махание кулаками после драки. Но все равно я иногда вспоминаю кошкодамовскую историю и единственное, за что себя корю, – за то, что так скептически отнеслись мы с Севериным к очкарику-корреспонденту. Потом какое-то время я еще следил за его публикациями: похоже, он был серьезный и интересный парень... Ольга иронически улыбалась мне с траурного портрета. Сегодня утром мы обсуждали с Комаровым, не пора ли объявить в редакции об ошибке. И снова решили немного повременить. Дело даже было не в том, что о действительной судьбе Троепольской мы ничего взамен сообщить пока не могли. Просто весь наш оперативный опыт говорил о том, что любая информация, которой располагаешь ты и не располагают другие, даёт тебе некоторое преимущество. Откровенно говоря, мы примитивно жадничали. И вот сегодня, кажется, открылась наконец возможность невинность соблюсти и кой-какой капитал приобрести.

В управление я приехал часам к двенадцати. Комковский сидел под сенью цикуты перед пишущей машинкой, обложившись со всех сторон бумагами.

– Братцы, – взмолился он, – возьмите в дело! Совсем канцелярия замучила!

– Только мальчиком, – сурово ответил я. – За харч и науку.

– Мальчиком я и так у вас работаю, – уныло сказал Игорь. – Вернее, девочкой. Выполняю секретарскую работу. Во-первых, тебе звонил Стас. Вот, я тут записал... Он от двенадцати до часу ждет тебя в Доме книги. И еще: “Был в Мосбуккниге, смотрел квитанции. Сережа-Джим – Цаплин Сергей Федорович”, тут адрес, он просил проколоть его через ЦАБ, я сделал. Есть такой, работает сменным диспетчером в бойлерной ДЭЗ-13. Погоди, – остановил он меня, увидев, что я, схватив листок, направляюсь к двери. – Еще вам обоим звонил Балакин. Просил приехать или хотя бы позвонить не позже четырех. И последнее, – сказал Комковский, голосом давая понять, что из секретаря-машинистки он преображается в моего начальника: – Где фотографии?

Я хлопнул себя по лбу и вытащил из кармана конверт.

– Хоро-ош, – скептически протянул Игорь, отрезая две карточки. – Что они там тебя – под дулом револьвера фотографировали?

Северина я обнаружил в отделе технической литературы. Он углубленно изучал “Основы агрохимии”.

– Топай полегоньку через служебный вход к машине, – тихо сказал он мне, не отрываясь от своего увлекательного чтения. – Там встретимся.

На этот раз Стас, слава Богу, спрятал машину в тень, хотя, вероятно, им руководили отнюдь не соображения моего удобства.

– В диспетчерской нет – выходной, – с ходу начал он, едва мы залезли внутрь, – дома тоже никто не берет трубку.

Очень может быть, что болтается тут. Но вот беда, в лицо мы его не знаем. Какие будут предложения? Я пожал плечами.

– Пойду опять толкаться возле покупки, что же еще? Авось сойду там теперь за своего.

– Мудро, – одобрил Северин. – У меня возникла та же идея... час назад. Поэтому я тут для тебя кое-что организовал.

Он полез под сиденье и вытащил оттуда красивую, всю в заклепках, нашлепках, “молниях” и карманчиках спортивную сумку. Со словами “будешь у нас, Шурик, не хуже других” расстегнул ее и стал извлекать одну за другой старинные книжки в роскошных кожаных переплетах.

– Ты где это все взял? – ахнул я.

– Можешь быть спокоен, не украл, – отвечал Северин. – Помнишь пианисточку, к которой я Комковского посылал? У нее папаша – профессор консерватории в четвертом поколении. Хорош бы я был – звонить туда по твоему совету! – добавил он саркастически.

– Когда ж ты успел? – поразился я.

– Вчера вечером. Позвонил, а она меня домой пригласила. Ну с папашей мы сразу сошлись – душа в душу. Он только одного не любит: про музыку говорить. Так это и я не люблю.

– Тебя там не женят? – спросил я подозрительно.

– Ты что? – обиделся за новых знакомых Северин. – Интеллигентные люди! Да и потом, нужен я им... со своей специальностью...

– Книжек тебе, во всяком случае, отвалили по-родственному, – заметил я с легкой завистью. Как это у Северина получается, что его с первой минуты начинают любить все: от домработниц до профессоров консерватории. Не говоря уж про пианисток. – Тут небось на тысячу рублей.

– На тысячу не на тысячу, – сказал Северин, – а постарайся не потерять.

Я ему хотел расписку написать, так мы чуть не поссорились. Почти что семейный был скандал.

Я упаковал книги обратно и собрался вылезать из машины.

– За мной не смотри, – напутствовал меня Стас. – Я буду все время в поле зрения. Если найдешь Джима, постарайся отвести его зачем-нибудь в сторону и перевесь сумку с правого плеча на левое.

Мне повезло. Видимо, по раннему времени большого потока сдающих еще не было, поэтому товароведы и перекупщики – все томились бездельем. Я издалека приметил своего горбато-носатого приятеля, но подходить не стал, сразу направился к покупке и начал быстро выкладывать книги на стол.

• Предыдущая
• 23/54
• Следующая