Зеленый храм - Базен Эрве - Страница 23

• Предыдущая
• 23/47
• Следующая

— Улучшенный кемпинг! — не удержался я.

И впрямь, само по себе жилище разочаровывало. Возникал вопрос: зачем бежать своих современников? (Если предположить, что все было настоящим.) А за этим возникал следующий вопрос: в таком случае к какой эпохе причислять себя? Я уже давно ломал себе голову: какую хижину, лачугу, шалаш, достаточно водонепроницаемый, мог этот изобретатель себе соорудить? Ничего подобного не было на этой площадке, тщательно очищенной от всяких корешков, а только индивидуальная палатка с двойной крышей, необычность которой состояла лишь в том, что она была «под леопарда». Что было интересного, так это непромокаемый брезент над ней, тоже в зеленых и коричневых пятнах, натянутый на четыре колышка неравной высоты, так чтобы был слив дождевой воды на более низкую сторону, а подвернутые края брезента образовывали желоб, спускавшийся в ведро, полное от недавно прошедшего ливня.

— Варварам потребовалось пять тысяч лет, чтобы усвоить уроки цивилизации. Обратная операция тоже требует времени, — сказала Клер, качнувшись, чтобы расшнуровать дверцу палатки.

Так как я не произнес ни слова, ее голос стал более настойчивым:

— Ну и что? Скажешь, это надувательство? А я не считаю, что наш друг должен был побить рекорды бедности и отделаться от самых необходимых предметов под предлогом, что не он сам их сотворил. Тебя, может, шокирует, что он беспокоится обо всех этих вещах… Мог бы он, будучи на свободе, обойтись без них? Здесь только минимум необходимого.

— Каждому свое. Для индуса, который спит на тротуаре в Калькутте, это уже лишнее бремя.

Клер, знавшая лучше меня, что у меня вызывало досаду, не настаивала. Когда открыли палатку, оттуда вырвался весьма мерзкий запах: два голубя, — не домашние, а вяхири, — вероятно, вынутые из гнезда, сгнили. Я взял их за лапки, бросил в кусты и тотчас же, достав записную книжку, сделал соответствующую инвентарную запись, строгий, как судебный исполнитель.

Итак, палатка: с дырками в двух местах. Утоптанный земляной ковер, покрытый каплями помета сони или лесной мыши. Надувной матрас, спущенный. Подушка. Кучка картофелин — не с рынка, конечно, из которых во всех направлениях вытягивались белые с зеленоватыми точками ростки. Сапоги с высохшей на них жерухой с Малой Верзу. Походный горшок, котелок, алюминиевая кружка, слегка помятые. Пара походных ботинок в ссохшейся на них, затвердевшей грязи. Пилка, топорик, садовые ножницы. Пуловер, шерстяные брюки. Белья очень мало. Несколько трутов, огниво, веревка, нейлоновая нить, удочки, кармашек для швейных принадлежностей. Небольшая аптечка, флейта, губная гармоника, но транзистора нет (значимая деталь: мы живем вне времен, вне народов). Все должно легко поместиться в рюкзаке, откуда Клер извлекла бумажник под кожу. Да, бумажник! Который она не открыла. Который она тут же положила подальше в задний карман брюк и тщательно застегнула карман на «молнию».

Но я покачал головой и протянул руку. Клер скривила мордашку, достала бумажник из кармана брюк и переложила его в карман моей куртки.

— Мы все унесем, — сказала она, — но именно это меня больше всего интересовало. Не делай круглые глаза. Нет ведь ни бумаг, ни фото, ни чего бы то ни было, что могло бы как-то навести на след. Ты сам в этом удостоверишься. Ты увидишь там десять облигаций казначейства по тысяче каждая. Попытайся понять: это мера предосторожности от несчастного случая…

— Или от неудачи?

Моя дочь была права. Люди, живущие монотонной жизнью, как я, когда встречают нечто необычное, сразу становятся требовательными! Владелец этой палатки имел бесспорное право принять меры предосторожности. По всей вероятности, перед нами недавнее устройство на житье, свидетельством чему было, впрочем, был прогиб на ветках, лежащих на полу. Как ни ничтожна сумма, нас сочли бы виновными в укрывательстве, если б оказалось, что она украдена, но я ничего об этом не сказал. Я только прошептал:

— Почему облигации? Почему не купюры?

— Я думаю, чтоб было меньше искушения тратить. Между тем Клер засовывала в рюкзак все, что попадалось ей под руку. Затем, выйдя из палатки, она начала отцеплять укрепляющие веревки, а я в это время набросился на брезент, стараясь не касаться колышков. Я не прикоснулся также к очагу, довольно замысловатому, сделанному из бочки без дна, перевернутой и поставленной на четыре камня; сверху был положен примитивный вертел: кусок железного прута. В очаге было так мало пепла, что вряд ли им часто пользовались. Постоянный дымок в одном и том же месте и его далеко разносящийся запах быстро раскроют ваше местопребывание: владелец палатки скорее всего устраивал очажки то там, то здесь. Подтверждала это и весьма скудная лесная провизия и в добавление к ней немного глины, наводившей на мысль, что наш друг, решительный эклектик, пользовался иногда способом готовки «на скорую руку»: облепить глиной курицу в перьях или ежа в иголках — и вынуть из костра нечто вроде глиняного горшка, который, чтобы вкусить его содержимое, надо лишь разломить.

— Брр! — сказала Клер. — Как ты себе представляешь зиму здесь?

Я думал об этом. Можно сколько угодно презирать удобства и не принимать свое время, когда каждый стал их рабом, но наши леса не рай, теплый, богатый цветами и фруктами, словно Океания — мечта наших наивных художников. Итак, брезентовые крыши свернуты, скатаны, положены в мешки, и я очень аккуратно, выходя из этой камеры, поставил на место затычку из терновника.

Я решил вернуться сектором, известным под названием «Угольные рвы», который в былые времена, когда мне было двенадцать лет, кишел народом.

Лес тогда был совершенно другим: там насчитывалась сотня лесорубов, распильщиков, орудующих топором, дубиной, чеканом или финской пилой, не считая возчиков, вязальщиков хвороста и с полдюжины изготовителей деревянных башмаков, работающих по буку или ореху, вынимающих середину сабо сперва сверлом, потом тесаком и заканчивающих работу резцом. Там трудилось также, по крайней мере, четыре или пять групп угольщиков, умеющих складывать вязанки хвороста и обугливать их так, чтобы можно было потушить мясо. Проходя одной из их старых «площадок», полянкой, где земля еще оставалась обугленной, я остановился и сказал:

— Как бы то ни было, мужчина этого возраста не удаляется от мира, если на то нет серьезных оснований. Но окончательное ли это решение?

А дальше и позже, когда за горизонтом спешащие сумерки обрисовывали сиреневым туман, поднимавшийся со свежей пашни, где чибисы выклевывали червей, Клер, идя рядом со мной по дороге Круа-От с колеями, наполненными водой, блестящими и параллельными, как рельсы, остановилась и спросила:

— Если я правильно поняла, ты задаешься вопросом: должны ли мы помочь ему в его выборе или, напротив, отвратить его от этого?

Когда мы возвращались, в воздухе повеяло запахами пригорелого сала, начали зажигаться лампы; перед тем, как закрыться ставням, в нимбах приглушенного света появляются забавные порой картинки: кюре, стирающий белье, дочь кондитера, обвившая шею посыльного… Со стороны танцевального зала доносились звуки труб и грохот большого барабана. Несмотря на эти шумы и скромность нашей поступи, занавески соседей отодвинулись, когда я вставил ключ в замочную скважину.

— Он пожарил для нас картофель, — сказала Клер, перед тем как щелкнул замок.

У меня такой же тонкий нюх, и я согласился с ней. Но тут я поднял палец к носу — старый условный знак семьи, означающий издавна: «Оставь меня одного с твоей матерью» или, со стороны Клер, — «Это мое личное дело».

Она тотчас же поняла и исчезла в мастерской под предлогом, что ей надо приготовить работу на завтра. В кухне я увидел повара, опиравшегося только на один костыль левой мышкой, чтобы оставить свободной правую руку. На тефлоновой сковородке жарилась картошка (сорт выбран правильно: не «бентж» для пюре, не «вьола» для рагу. Из трех тазов, фигурирующих в моем погребе, взяли лишь «бель де ла фонтеней»). Приборы лежали на клеенке, на которой мы с дочерью едим, когда нет гостей. В мойке лежал стакан с остатками шоколада. Мне объяснили:

• Предыдущая
• 23/47
• Следующая