Шибуми - "Треваньян" - Страница 19

• Предыдущая
• 19/124
• Следующая

Николай бросился бежать.

Через четверть часа он сидел на груде булыжников в безопасном районе города, где после многодневных непрерывных бомбардировок торчали лишь остовы пустых, полуразвалившихся домов. Сухие, беззвучные рыдания сотрясали его тело и разрывали грудь, но он не плакал; ни одна слеза не прорезала толстый слой пыли, покрывавшей его лицо. Он только повторял про себя, опять и опять: “Бомбардировщики. Американские бомбардировщики”.

Когда китайских солдат вытеснили наконец из Шанхая, тысячи горожан бросились вон из города, похожего на ночной кошмар, с его разрушенными зданиями, с обнажившимися ячейками выпотрошенных квартир. В обломках камней можно было найти рваный календарь с обведенной в кружок датой, обугленную фотографию молодой женщины, предсмертную записку самоубийцы и тут же – лотерейный билет.

По какой-то жестокой насмешке судьбы Набережная – этот памятник иностранному империализму – почти не пострадала. Выбитые окна ее домов взирали на опустошенный город, который британские тай-пэни сначала создали, затем высосали из него все соки и наконец бросили.

Николай затерялся в толпе китайских ребятишек в синих комбинезонах, которые стояли вдоль улицы в ожидании первого парада японских оккупационных сил. Фотографы армейских газет раздавали детям кусочки липких леденцов и маленькие флажки с изображением восходящего солнца – “хиномару”, которыми те должны были размахивать, в то время как передвижные кинокамеры нацеливали свои объективы, чтобы запечатлеть их стихийный энтузиазм. Назначенный специально для этой цели молодой офицер руководил всем действом, внося во всеобщую неразбериху дополнительный беспорядок своими лающими, отрывистыми указаниями на исковерканном китайском языке. Не зная, что делать с белоголовым и зеленоглазым уличным мальчишкой, офицер-распорядитель в конце концов приказал Николаю убраться подальше, в задние ряды.

Николай никогда раньше не видел таких солдат; грубые и энергичные, они тем не менее не могли бы служить образцом на учебном плацу. Им было далеко до англичан или немцев, с механической точностью отбивавших шаг; они шагали сплошными, но неровными рядами, отрывисто, как-то судорожно вздергивая ноги, маршируя за своими молодыми офицерами, усатыми, необычайно серьезными с до смешного длинными саблями на боку.

Несмотря на то, что лишь немногие дома в жилых районах города уцелели, Александра Ивановна все же была неприятно удивлена и раздосадована, увидев, как штабная машина с маленькими, развевающимися на ветру флажками подъехала прямо к дверям ее особняка и младший офицер японской армии на резком, с металлическим акцентом, французском языке объявил, что генерал Кисикава Такаси, губернатор Шанхая, остановится в ее доме. Однако в ней как в женщине тут же заговорил сильно развитый инстинкт самосохранения, и она подумала, что, возможно, для нее будет не так уж и плохо поддерживать дружеские отношения с генералом, особенно в такое время, когда большинство вещей, необходимых для того, чтобы сделать жизнь спокойной и приятной, стало так трудно достать. Она ни на секунду не сомневалась в том, что генерал, само собой разумеется, пополнит список ее поклонников.

Но Александра Ивановна ошиблась. Генерал, несмотря на всю свою занятость, выбрал время, чтобы объяснить ей на французском языке, грамматически безупречно, но с чудовищным акцентом, что он весьма сожалеет о неудобствах, которые война, с ее нуждами, внесла в ее существование. Однако он совершенно ясно дал ей понять, что в этом доме гостья она, а не он. В своих отношениях с ней генерал всегда был исключительно вежлив и корректен, однако не собирался тратить время на ухаживанья. Сначала Александра Ивановна пришла в замешательство, затем ощутила некоторую досаду и наконец почувствовала себя заинтригованной вежливым безразличием этого человека; ни один нормальный мужчина никогда еще так не реагировал на ее присутствие. Он же, со своей стороны, находил ее интересной, но абсолютно ему не нужной. И на него не производила никакого впечатления ее родословная, которая заставляла даже женщин из самого высшего общества Шанхая хоть и неохотно, но почтительно вставать в ее присутствии. Для него, взиравшего с высоты своего тысячелетнего рода самураев, вереница ее знатных предков была не более чем чередою варварских вождей, сменявших друг друга в течение каких-то двух-трех столетий.

Тем не менее, соблюдая приличия, генерал устраивал еженедельные ужины на западный манер, во время которых он, ведя непринужденные беседы с графиней, многое узнал и о ней самой, и о ее сдержанном, замкнутом сыне; однако его собеседники почти ничего не узнали о нем.

Кисикава Такаси было под шестьдесят – он считался довольно молодым генералом, по японским понятиям. Он был вдовец, а его единственная дочь жила в Токио. В груди генерала билось сердце истинного патриота Японии – в том смысле, что он горячо любил все естественное, природное, с чем связывалось для него понятие о родине, – ее озера и горы, ее живописные долины, тающие в легкой дымке, – и при этом он никогда не полагал, что служба в армии и военная карьера помогут ему наиболее полно выразить себя. В юности он мечтал стать писателем, хотя в душе всегда понимал, что семейные традиции рано или поздно все равно приведут его в ряды войск микадо. Гордость, самоуважение и чувство долга сделали из него трудолюбивого и добросовестного командира, большую часть своей жизни он провел на военной службе и умом привык считать ее своим призванием. Умом, но не сердцем; его время было отдано работе, но не его душа.

В результате напряженного и упорного труда, нередко задерживавшего генерала в его управлении на Набережной с раннего утра до поздней ночи, город начал возрождаться. Были налажены различные общественные службы, отремонтированы фабрики, и китайские ремесленники стали потихоньку наводнять город. Улицы его постепенно делались все более шумными и оживленными, иногда на них даже стал слышаться смех. Уровень жизни китайских рабочих, хотя и не слишком высокий по цивилизованным меркам, без сомнения, стал гораздо выше, чем при европейцах. У людей были теперь работа, чистая вода, санитарные пункты, где они могли получить элементарные медицинские услуги. Нищенство было объявлено вне закона, но проституция, разумеется, процветала; совершалось также много мелких правонарушений, ведь Шанхай был оккупированным городом, а солдаты, как известно, – в большинстве своем – грубые и неотесанные мужланы.

Генерал Кисикава взвалил на себя непосильный груз, и в результате здоровье его пошатнулось. Тогда он установил для себя более щадящий режим работы и стал возвращаться на авеню Жоффрэ каждый вечер к обеду.

Однажды генерал мимоходом упомянул, что любит проводить досуг за игрой в го. Николай, редко вступавший с квартирантом в беседу, за исключением тех случаев, когда тот обращался лично к нему, заметил, что тоже любит играть. Генерал заинтересовался; на него произвело впечатление то, что мальчик заговорил с ним на безупречном японском языке. Он рассмеялся, когда услышал, что юноша изучает японский по учебникам, причем помогает ему, – как объяснил Николай, – собственный ординарец генерала.

– Для человека, который изучает язык только шесть месяцев, вы говорите очень неплохо, – похвалил генерал.

– Это мой пятый язык, сэр. У всех языков есть общая структура, и каждый следующий легче изучать, чем предыдущий. К тому же… – мальчик пожал плечами, – у меня талант к языкам.

Кисикаве-сан понравилось, как молодой человек произнес эти последние слова: без бахвальства, но и без излишней, чисто английской застенчивости, – как если бы он сказал, например, что он левша или что у него зеленые глаза. В то же время генерал не мог не улыбнуться про себя, когда обнаружил, что мальчик, очевидно, заранее отрепетировал первую фразу, поскольку только ее он произнес абсолютно чисто и правильно. Однако генерал ничем не выдал своей догадки, и на лице его не появилось даже тени улыбки; он понимал, что Николай находится в таком возрасте, когда все, что происходит с человеком, кажется ему необыкновенно серьезным, и самолюбие его чрезвычайно уязвимо.

• Предыдущая
• 19/124
• Следующая