Школа Добра - Ли Марина - Страница 36
- Предыдущая
- 36/149
- Следующая
Жарко.
Кто-то хрипит надсаженным голосом и стонет, не переставая ни на секунду:
– Пожалуйста... пожалуйста... пожалуйста...
Больно. Мышцы сводит судорогой так, что измученное тело выгибается дугой и, кажется, хрустят суставы. И снова:
– Пожалуйста! Мамочки...
А затем шепот, ласкающий слух и успокаивающий нервы:
– Маленькая моя, потерпи. Уже почти все. Уже совсем скоро. Еще немножко. Я обещаю.
И влажное шелковое прикосновение к горящему телу. Так хорошо. Проваливаюсь в прохладную ванну и забываюсь на какое-то время.
...что такое время? Это вечность. Бесконечность и белые снега, ледяная пустыня и морозный воздух не дается, больно щиплет нос и студит зубы. Не чувствую пальцев, не вижу ничего. Так холодно. В голове маленькие кровавые человечки танцуют танец смерти. Бей барабан! Бей! Громче, чтобы не слышать этого плача и хриплых стонов. Чтобы не глохнуть от срывающихся с шепота на крик слов:
– Надо было сразу сказать! Она моя дочь!
Хорошо быть чьей-то дочкой. Маленькой принцессой, которую все любят и носят на руках. Принцессы не сипят хрипло и не умирают от боли, когда из тела невидимый палач вытягивает все жилы.
– Я виноват! – и в ласковом голосе дрожат слезы.
Не надо. Не трогайте. Он... Хриплю, пытаясь вспомнить, как звуки превращаются в слова. Все без толку.
– Ты просто мальчик, который...
– Я думал, вам нет до нее дела! – слова кровоточат в ушах виной и сожалением, не мучайте его! – А я... а мне... я не могу... без нее.
Я не могу... Оставьте... Кто-нибудь...
– Дети, вы остаетесь детьми, даже когда считаете себя взрослыми!
В голосе ирония и тоска. И слышится тяжелое дыхание, а потом сквозь толщу слез долетает:
– Пусть так! Только сделайте что-нибудь. Ей же больно.
Я знаю о боли все. От нее мутится в сознании и пересыхает в горле. И пить... так хочется пить...
– Ты молодец, все сделал правильно. Она...
Тону. В воздухе не осталось воздуха. Одна вода. Захлебываюсь. Глохну. Я, кажется, умираю...
...совершенно точно умираю, потому что живому человеку не может быть так упоительно хорошо. Головокружительно. Когда сердце с дыханием наперегонки, а пальцы покалывает, и снова скручивает все тело и восхитительно выгибает дугой. До дрожи.
– Маленькая моя! Такая нежная... – незамысловатый шепот горяч, он сводит с ума, как трепетные прикосновения ласковых рук, как губы твердые и беспощадные. – Скажи мне... скажи...
Распахиваю глаза и слепну от яркого солнца, заливающего комнату, и совершенно невозможно рассмотреть лицо человека, склонившегося надо мной, но в глазах плещется и бушует море, а потом я выкрикиваю:
– Д-да!
И подскакиваю на кровати, как ужаленная.
Сердце действительно колотилось так, словно я марафон пробежала, словно сдавала Да Ханкару зачет по физподготовке. Что это было? Осторожно потрогала губы пальцем. Губы как губы. Не горят и не пылают. Как будто и не было ничего. Не было? Или было? В голове непонятная каша. Я все еще сплю? Откинула одеяло, обнаружив на себе простую ночную рубашку. Придирчиво осмотрела руки и ноги. Ожогов нет. И синяков. И вообще ничто не указывает на то, что я... Я что?
Паника накрыла лавиной. Превращая и без того суматошные мысли в калейдоскоп осколочных воспоминаний. И совершенно непонятно, где сон превращается в явь.
Могла ли я прижиматься к Александру так, как мне помнилось? Обнимать его и... и говорить... и так себя вести? Щеки залило краской от воспоминаний о том, как я требовала, чтобы он меня немедленно поцеловал. Нет, ерунда!
Разве мог он бессильно стонать, сжимая руки в кулаки? И кричать директрисе Института имени Шамаханской царицы:
– Это ты виновата! Ненавижу тебя!
И, что удивительнее всего, почему я вообще у себя в спальне? Не в Школе, не в Институте, а дома? И где Вепрь и Аврорка? И... и мне же теперь влетит, наверное, от папы за то, что мы на балу устроили...
Дверь тихонько приоткрылась и в щели показалась мамина рыжеватая голова.
– Ты очнулась? – мама шагнула в комнату и подошла к кровати. – Зачем ты встала? Ложись. Тебя не тошнит?
Дотронулась до моего лба, а меня вдруг потом холодным прошибло. Я шарахнулась от ее ласковых рук, меня перекосило от заботливой улыбки, от сквозящей в глазах вины:
– Ма-ам... – вдохнула и выдохнула через нос, еще раз, еще, но бесполезно, и слезы потекли горячими дорожками по щекам. – Ты... ты хотела, чтобы я ТАМ училась? Мам!
– Юлочка! Доченька! – мама попыталась обнять меня, но я отталкивала ее, я крутила головой, я отгораживалась от нее одеялом, я задыхалась в накопившихся обидах.
– Нет. Не хочу. Не могу. Уйди!
И мама тоже заплакала, некрасиво закрывая рот рукой.
– Прости нас, малышка! Мы думали, так будет лучше!
Мне все равно. Мне все равно. Никого не хочу видеть. Не могу. Я отключаюсь от мира и, кажется, теряю сознание... Никогда больше не соглашусь на Авроркины подработки. Ноги моей не будет на шамаханской территории. И еще я совершенно точно ненавижу балы...
Первым, кого я увидела, когда проснулась во второй раз, был Александр. Не тот, который Волчок-старший, волнующийся, видимо, где-то в другой комнате. И не тот, который Волчок-юниор, неуравновешенный и взрывной. Другой. Бледный, небритый и, по внутренним ощущениям, почему-то самый родной в мире Александр Виног. Он спал в кресле возле моей кровати, вытянув длинные ноги и неудобно откинув голову назад. Я повернулась на бок, подложила ладонь под щеку и просто тихонько его рассматривала. Красивого и замученного.
И в этот момент меня не волновало, что из крутящихся в моей голове воспоминаний правда, а что вымысел. Не хотелось думать о некрасивой истерике, которую я устроила перед мамой, не было никакого желания вставать, одеваться, идти требовать объяснений или объясняться самой. Было спокойно.
Александр пошевелился во сне, и я поспешила закрыть глаза. Не хватало еще, чтобы он застукал меня за тем, как я на него таращусь.
Виног громко зевнул. Бессовестный, я тут, возможно, при смерти, а он, вместо того, чтобы на цыпочках красться, грохочет, как слон! Послышался плеск и фырканье. "Умывается!" – догадалась я. Ни стыда, ни совести! Пол скрипит под совсем не легкими шагами. Он вышел вон или все еще тут? Нестерпимо захотелось подсмотреть, хотя бы в щелочку, что происходит.
Решила, что досчитаю до двадцати, а потом глаза открою. Или до сорока. Хотя, возможно, до ста будет надежнее всего.
– Ты притворяешься! – обвиняющим тоном сообщил Александр.
И я была вынуждена распахнуть глаза, чтобы с удивлением обнаружить его склонившимся надо мной. Очень интимно и совершенно как во сне. Все-таки было или не было?.. И как об этом спросить? И что сказать, если было?
– Ты, – неприлично хриплю со сна. – Почему здесь?
– Ждал, пока ты проснешься и заснул, – он улыбнулся извиняющейся улыбкой.
– Понятно...
Хотя, на самом деле, ничего непонятно.
– А где... все? – краснею и одеяло выше подтягиваю, сообразив, наконец, что пора бы и смутиться немного. Виног опалил меня жарким взглядом и шагнул от кровати.
– Сейчас узнаю. А ты пока поднимайся. Справишься сама или прислать кого-то?
– Думаю, что справлюсь. Спасибо.
Он вышел, а я суетливо забегала по спальне. Мыслила я примерно о следующем: позорище! Напридумывала себе неизвестно чего! Было – не было! И, главное, где? В доме у моих родителей? Идиотка бесстыжая! Шамаханки эти озабоченные, не иначе меня опоили чем-то... или проклятие какое-то наслали... Кошмар! Хорошо, хоть не додумалась спросить у него...
Остановилась посреди комнаты и лицо от стыда двумя руками закрыла, представляя себе, как, краснея и смущаясь, спрашиваю у Александра:
– У нас что-то было?
А он бровь издевательски так изгибает и отвечает...
Что бы он ответил, я додумать, к счастью, не успела. Потому что дверь легко стукнула, сообщая мне о том, что я больше не одна.
Мама вошла с гордо поднятой головой, как всегда поражая и смущая меня своей идеальностью. И все-то в ней было прекрасно и правильно: и крупные рыжие локоны, и бледная кожа, и глаза большие и грустные, и платье домашнее без единой мятой складочки... Я бросила на себя в зеркало секундный взгляд и только вздохнула горестно. Чучело лохматое в одном чулке, да и только.
- Предыдущая
- 36/149
- Следующая
