Том 1. Здравствуй, путь! - Кожевников Алексей Венедиктович - Страница 43

• Предыдущая
• 43/114
• Следующая

— Я подожду, когда ты родишь, и посмотрю, на кого он похож. Я не хочу растить чужое семя.

Шура родила недоноска. Только что получив утраченный во время родов дар речи, она позвала мужа и сказала:

— Посмотри!

Муж был трезв, взглянул на ребенка без всякого намерения что-то увидеть, разгадать, в чем-то убедиться и обнял обескровленную, тревожно ожидавшую жену.

— Молчи, знаю… — сказал он.

— Что ты знаешь?

— Жужжит у меня в ушах та погань. Ничего, пройдет. Вот подрастет он, и уедем.

— Теперь ты бросишь пить?

Он закусил губу; вся его гортань, два дня не пившая, требовала опаляющего яда, а вечером пришел пьяным и начал слезно просить прощения за несправедливо причиненное горе.

Через неделю младенец умер. Сгубила его (так объяснил фельдшер, лечивший строителей) вода, которую пила мать: она была насыщена сверх меры какой-то вредной солью.

Ребенка зарыли в песок возле насыпи и могилу заложили камнями с выемки — оградили от свирепых ветров Курдая.

Получив заказ от Елкина подыскать человека на саксаул, Леднев при первой же встрече с Шурой спросил:

— Вы, я слышал, собираетесь уезжать отсюда. Это твердо?

У Шуры давно были такие мысли, но она не открывалась никому, даже мужу, и теперь, удивленная, откуда знает их Леднев, сказала резковато:

— С чего вы взяли это?

— Мое предположение, моя догадка.

— Что вам до меня?

— Буду откровенен до конца: мне жалко вас. На вашем месте я уехал бы.

— Куда? Вы, может, и об этом подумали? — спросила Шура.

— Да, подумал. Уехать, как можно дальше.

— От чего дальше?

— От здешних мест, от водки, от тех людей… — Леднев замялся.

— От каких?

— Которые видели вас в «живых картинах».

— Говорите прямо, что намерены почему-то избавиться от меня.

— Нет, нет. Хочу помочь вам избавиться от вашего несчастного прошлого. Здесь оно не отстанет от вас. Сплетни не умолкнут, муж не перестанет подозревать, ревновать, пить. Ваша жизнь будет как в змеином гнезде.

— О… Если бы нашлось спокойное местечко! — больше простонала, чем проговорила Шура. — Я не могу бросить Казахстан, бросить моего малютку…

— Можно не бросая.

— Куда, где нужны мы, что делать?

— На саксаул. Подумайте! Советую от чистого сердца. Знаю, говорят, что у меня нет ни души, ни сердца, одно самолюбие и гордость. Но для вас нашлось и сердце.

Ледневу нравилась Шура, и было невыносимо, что ее пачкают грязными взглядами и разговорами. Для него было легче совсем не видеть ее, чем видеть постоянно под обстрелом похотливых глаз. Шура ухватилась за это предложение: там, на саксауле, конечно, нет водки. Муж бросит пить, ревновать, подозревать. Там, там… Сколько радужных надежд засияло для нее в мертвых песках Прибалхашья!

Из семи автомашин, посланных за горючим для компрессоров и экскаваторов, вернулась только одна, остальные застряли в песках Муюн-Кум.

Козинову, как ни привык он ко всяким неожиданностям в автотранспорте, от такой новости стало душно, точно песок, задержавший машины, засыпает и его. Он расстегнул ворот рубашки и вышел из конторы.

Над степью полыхал закат. Лимонно-желтые и киноварные клочья облаков покрывали все западное полушарие неба от зенита до горизонта. Красноватая степь была испещрена темными пятнами — тенями от барханов. В недалекой выемке гоготали раскатистые взрывы. Эхо, потешаясь, многократно повторяло их.

Козинов чувствовал движение и трепет взбаламученного взрывами воздуха. Он жадно глотнул его несколько раз, освежил иссушенную, прокуренную глотку, огляделся по сторонам и двинулся к нефтяному складу.

Рабочие разгружали прибывшую машину. Измазанный нефтью и зашлепанный коростами промасленного песку, шофер дремал, положив голову на рулевое колесо. На его загорелой до темноты чугуна шее трепетали толстые, выпирающие кожу, жилы. Ободранные корявые руки и в дремоте крепко держались за руль. Плечи вздрагивали. Из состояния длительного, усиленного напряжения шофер никак не мог перейти в состояние покоя и во сне как бы продолжал работать.

Козинов разбудил его и спросил:

— Как же выехал ты?

Шофер вылез из кабинки, откинул борт машины, показал на кучу древесной каши:

— Переломал полдесятка половых досок, и вот полюбуйся, как устряпал себя! — Он протянул руки с глубокими ссадинами, засучив рукав, обнажил ушибленный сильно сине-черный локоть.

Козинов представил Муюн-Кумскую песчаную хлябь, где по брюхо увязают верблюды, нагруженную машину и шофера, подсовывающего доски под ее колеса. Доски ломаются, обращаются в лапшу, а упрямый шофер не хочет сдаваться.

— Другие тоже могли выехать, всем было бы легче.

— Ты знаешь, товарищ, что срывать кожу, разбивать локти, ломать спины шоферы не обязаны?! Не захотели.

— И долго они думают стоять?

— Будут ждать подмогу.

Козинов круто повернулся и пошел к Елкину.

Старик, узнав, что снова автотранспорт вылетел из «формы», заходил колесом по юрте, закричал:

— Сами управляйтесь, сами! Я не могу, занят.

— Я тоже не могу, тоже занят! — рявкнул Козинов.

— Но… но… но… — забормотал Елкин, захлебываясь.

— Понимаю, можете не договаривать, — сказал Козинов и вышел, чтобы не мешать старику успокоиться. Шел и бормотал: — То-то и оно, что кругом «но»… А надо делать, на то мы и поставлены. — Он забежал в гараж — там стояла одна только что прибывшая машина, заглянул в палатку шоферов — было пусто, говорить не с кем, тогда ушел в свою юрту, закрыл плотно входную полость, дыру в куполе и начал поливать самыми распоследними словами всех и все, что, на его взгляд, было достойно этого.

Натешившись вдосталь, до полного успокоения, он вернулся к Елкину, тоже успевшему успокоиться.

— Ну? — Старик, заложив руки за спину, приготовился слушать.

— Застряли, сволочи… А это — стоп всей нашей механизации.

— Все?

— Довольно и этого.

— Погоди волноваться: у нас есть палочка-выручалочка. Сейчас позовем экс-комбрига, авось выручит. — Елкин кивнул на телефон. — Звони ему, шел бы немедленно!

Роман Гусев, бригадир экскаваторо-компрессорной части, сокращенно экс-комбриг, среди многих замечательных качеств имел одно особо ценное — умел никчемной жестянкой, проволокой заменить нежнейшую часть машины, простым гвоздем — ответственнейший винт, заставить консервную банку выполнять работу благороднейшей коробки. Эту способность он выработал на заводах Москвы, поднимаясь в течение десятка лет от слесаренка до механика и бригадира.

Елкин очень высоко ценил экс-комбрига и часто говаривал:

— У нас не Америка, где на каждом повороте мастерская и склад запасных частей. При наших порядках, когда в пески, в дичь везут сложнейшие машины, не будь талантливых комбинаторов, мы завязли бы, — и во всех трудных положениях с механизацией призывал его.

— Слышал? Что скажешь, мой дорогой? — обратился Елкин к экс-комбригу. — Придется останавливать компрессоры и экскаваторы, если ты ничего не придумаешь.

Бригадир почесал виски, нос, подбородок, везде оставил темные пятна масла и сажи — мыть руки после каждого касанья к машинам было некогда — и сказал:

— Обратитесь к Вебергу! Он укажет выход.

— К кому? К Вебергу? — Елкин расхохотался горько. — Найдет выход? Верно, найдет способ улизнуть.

— За что же ему, сукину сыну, платят золотом?! — Исхудалое костистое лицо бригадира озлилось, голос стал резким, вороньим. — А если руки — крюки, катился бы на конный двор и коновалил там.

Упорно говорили, что Веберг, консультант от американской фирмы, поставляющей строительные машины на Турксиб, — не инженер, а ветеринарный доктор. Весь его инженерный опыт — наблюдение за здоровьем любимой верховой лошади.

— Дорогой мой, я понимаю твое возмущение: ветеринар занимает пост инженера, — конечно, афера, хулиганство. Но пойми и ты, что от него мы не получим спасенья. Вся надежда на тебя.

• Предыдущая
• 43/114
• Следующая