Моника (ЛП) - Адамс Браво Каридад - Страница 40
- Предыдущая
- 40/65
- Следующая
- Всех бед?
Слово задрожало на губах Моники. Возможно, на миг она поняла Ренато, приблизилась к его измученному сердцу, удивилась, наверное, в глубине души, тому чувству, которое в течение стольких лет наполняло ее сердце, чувство, так странно рассеявшееся теперь в холодную массу пепла: любовь, ее сумасшедшая любовь к Ренато Д`Отремон, с чьих губ звучали желчные слова, высказанные с незнакомой горечью:
- Думаешь, Хуан сделал мне недостаточно зла?
- Не думаю, что он добровольно сделал тебе зло. Не верю, что он ненавидит тебя. Ты же, наоборот.
- Он всегда меня ненавидел, Моника, – отрезал Ренато. – Он ненавидел меня всегда, хотя я не хотел этого понимать, закрывал глаза, чтобы не видеть его ярость за вред, которому на самом деле я не был причиной. Он ненавидел меня за богатство, за счастье, избалованность, за мать, которая меня любила, за семейный очаг! Ненавидел за благородное происхождение и всегда ненавидел, что бы я ни делал. Это горькая правда, которую я не хотел понимать.
- Как же ты несправедлив к Хуану! Как несправедлив и слеп! Насчет него все ошибаются, Ренато. Он хороший, благородный, великодушный.
- Замолчи! Это ты ослепла. Что он мог сделать, чтобы так ослепить тебя, или почему ты лжешь и притворяешься сейчас? Каким очарованием, каким пойлом он опоил тебя, что смог украсть сердце?
- Почему бы тебе не подумать, что это из-за того, что он добрый?
- Добрый, Хуан? Не говори глупостей. Если бы ты видела то, что вижу я… Как ты думаешь, что он сделал такого, за что его можно обвинить? Я не выдумывал обвинения, а лишь немного поискал их; в его несчастной жизни есть все: пиратство, контрабанда, беспорядки, раненые или избитые люди Его обвиняют в играх, в ссорах, пьянстве. На Ямайке он похитил ребенка.
- Что? – воскликнула Моника. И поняла: – Колибри!
- Колибри. Значит, это правда. Одно из обвинений, которое я не смог доказать! Поэтому он остался свободным, но обвинения достигли Мартиники. Он забрал мальчика из хижины родственников, раня и избивая всех, кто хотел помешать его увезти.
- Его палачи! – взвилась Моника, которая не могла сдерживаться. – Если бы ты послушал Колибри, если бы видел и слышал с его губ душераздирающую историю его детства, то понял бы, что Хуан спас, освободил его, и это лишь малое наказание за то, что они так его эксплуатировали. Если таковы его «подлости», если в таких преступлениях его обвиняют…
- Я вижу, у него нет недостатка в лучшем защитнике, который смотрит на мир твоими глазами.
- Может быть, ты сказал больше правды, чем можешь себе представить, Ренато. Хуан научил меня смотреть на мир другими глазами.
- А взамен закрыл глаза, искренние глаза, которые любили меня. Почему твои щеки покраснели, словно эта мысль тебя смущает? Почему? Моника, жизнь моя!
- Не говори со мной так, Ренато! И не смотри так!
- Я знаю, что ты думаешь: я муж сестры.
- Хотя бы и думала, этого было бы достаточно.
- Правда? Счастливая, если этим рассуждением можешь вычеркнуть чувство! – Преодолевая ее сопротивление, Ренато взял руки Моники, заставил посмотреть в лицо, напрасно разыскивая следы любви в ясных глазах. – Знаю, ты никогда не проявляла истинных чувств, знаю, что никогда не позволяла говорить своему сердцу.
- Только сердцем я всегда говорила с тобой!
- Не борись, не напрягайся. Говори, что хочешь, ты не убедишь меня. Перед моим невежеством ты молчала десять лет. И продолжаешь молчать, – с побежденным выражением Ренато подошел к окну, посмотрел через стекло, снова взглянул на Монику, и проронил горькие слова: – Буря стихла. Циклон должен уйти.
- Был циклон? Циклон, который, несомненно, обрушился на береговую охрану!
- Надеюсь, он смог его избежать. Я пошлю телеграмму на Мартинику и спрошу. Если погода продолжит улучшаться, то мы выйдем этим вечером или завтра, и тебе будет достаточно поводов, чтобы показать Хуану, какая ты преданная и примерная жена.
- Это меньшее, что я могу сделать, после того, как поклялась у алтаря! – гордо высказалась Моника. Затем, сменив тон, умоляюще прошептала: – Ренато, если бы я умоляла тебя на коленях, ты бы мог отозвать обвинение?
- Это уже не в моих силах, Моника, – грустно объяснил Ренато. – Я просил строгой справедливости, закрутил гайки, до упора задвинул рычаги закона, и закон будет действовать. Но не переживай, потому что Хуан, как ты говоришь, выйдет цел и невредим. К счастью, не я должен судить его, и можешь быть уверена, что мы будет жить в мире. Вред за вред! Доставлю тебе удовольствие, Моника, постараюсь завершить наше путешествие.
12.
Отклонившийся на десять километров от курса, которому должен был следовать, чтобы добраться до Сен-Пьера, все еще сотрясаемый глухим недовольством шквалов незначительного циклона, окружавшего несколько часов, Галион шел рискованным шагом через мрачные приливы моря. Сломанный, без мачты, с трюмом, наполовину полным воды, с бесполезными механизмами, и несмотря на это, он плыл со странной точностью, подгоняемый единственным парусом у носа корабля, ведомый крепкими и знающими руками того, кто в двадцать шесть лет был самым отважным мореходом на Карибах. Внимательный к шуму, поднимая время от времени голову, чтобы посмотреть в мореходную книгу, раскачивающуюся над колесом штурвала, суровый и осторожный, словно стал каменным за все часы жестокой битвы, Хуан Дьявол, казалось, следил только за ходом корабля. На омытой волнами палубе, цепляясь за стены, к нему приблизился человек, и Хуан спросил:
- Что случилось, Сегундо, почему ты не на парусе?
- Он в хороших руках, капитан. Угорь и Мартин на нем, а так как буря стихла, я подумал, что я, возможно, нужен вам на смену. Вы знаете, что капитан сильно ранен? Что рулевой и первый лоцман остались в воде? Что единственный на борту командует офицер, который задержал нас, что больше нет моряков?
- Да, Сегундо, я прекрасно все это знаю.
- Корабль, как вы говорите, в наших руках, капитан. И если бы не мы, то прошлой ночью мы потерпели бы крушение и ударились о камни Гренадин, сели на мель, или возможно, погибли бы в самом центре урагана.
- Да, Сегундо, знаю. Выполняй работу.
Сегундо колебался. Над горами острова Гренада ветер сметал тучи, а в розовом цвете показался первый луч зари. Хуан снова сверил компас, и затем приказал:
- Через полчаса ветер сменится. Посмотри, сможем ли мы поднять другой парус на неповрежденной мачте, чтобы сменить курс, когда погода изменится.
- И мы можем уехать в конец мира! – развеселился Сегундо с надеждой, которую едва сдерживал. – Если разрешите, капитан, я позабочусь избавиться от береговой охраны, или того, что от них осталось. С ними мы не можем уехать далеко, о нас знают!
- Нет, Сегундо, мы никого не будем убивать.
- Капитан, это единственная возможность, которая есть у вас и у нас. Возьмем курс на континент, высадимся в Гвиане, и там пусть нас ищут!
- Нет, Сегундо, мы не будем сбегать. – И властным тоном приказал: – Поднимай другой парус. Сегундо, делай то, что я приказываю!
- Хорошо, капитан. Я из-за вас. Не из-за себя говорю. У меня нет судебного процесса, обвинения, мне ничего не смогут сделать, но вы так глупы, что суетесь в пасть волку…
- Делай, что я приказал, Сегундо. Сменим курс. В Сен-Пьере осталась дама, к которой я хочу вернуться, я бы заплатил за это любую цену!
Сдерживая бунтарский поступок, Сегундо покорился голосу Хуана. Его фигура уменьшалась, удаляясь, исчезала на мокрой узкой палубе, а с другой стороны рулевой рубки появился человек с испуганными глазами, с бледным и искаженным лицом. Взгляд измерил с ног до головы крепкую мужскую фигуру, которая внимательно вела корабль. На полу, рядом с ним, завернутый в мореходную куртку, спал негритенок, как ангел; лицо молодого офицера посмотрело странным взглядом, затем со страхом и любопытством на того, кого взяли на Галион как заключенного и связанного… Он долго не решался, словно подбирал слова, чтобы заговорить, словно боролся между двух страхов, усиленно сдерживая волнение, пока наконец не произнес с дипломатичной улыбкой:
- Предыдущая
- 40/65
- Следующая
