Путин - приемный сын Ельцина - Платонов Сергей Владимирович - Страница 4

…Вот и сегодня Ельцин в очередной раз вещал по телевидению. Последнее время это стало его любимым занятием: выступит, столкнет всех лбами — и на дачу, с «документами работать» (тогда в народе еще не знали, что так шифровался обычный русский способ снятия стресса). Телемания у него проявилась после отлучения от телеэфира со времен скандала трехлетней давности с тогда еще сильным Горбачевым. Как всегда, Ельцин говорил двусмысленно, местами совсем нескладно. Часто держал, как провинциальный актер, длинные паузы, переходящие в мычание, манерничал и заговаривался. При этом щурил и без того маленькие шныряющие глазки, то сжимая губы в совсем тонкую ехидную ниточку, то кривя их в ухмылке. Но его слушали. Он обладал исключительным нюхом на потребности малой и большой аудиторий. Было в нем что-то от Робин Туда и гиперэгоиста одновременно (недаром потом, в последнем, всего на полстраницы обращении к народу, он двадцать один раз употребит местоимение «я»). В одном месте, видимо, хотел сказать «надо наводить порядок», а сказал «заканчивать надо с этим порядком». Наверное, имел в виду прежний советский режим? Ругал Горбачева за экономику, хвалил прибалтов за их стремление к свободе, грозился создать свою армию и развалить СССР. Нес такую отсебятину, что многие его заместители и члены Президиума Верховного Совета РСФСР за голову хватались. Ничего этого в принятых парламентом политических документах и законах не было.

После обеда в кабинете заместителя председателя Совета национальностей российского Верховного Совета Виталия Сыроватко раздался звонок внутренней связи. Звонил Борис Исаев — один из заместителей Ельцина.

— Виталий, ты один? — без приветствия, явно возбужденным голосом спросил он. И, не дождавшись ответа, продолжил: — Мы с Володей Исаковым зайдем к тебе.

— Почему ко мне? Не по рангу. Я могу подойти.

— У тебя там меньше глаз. На нашем царском этаже Полторанин и Коржаков с Бурбулисом все время шныряют. Мы идем.

Царским депутаты называли этаж, где находился кабинет Ельцина. Кличка Царь легко прилепилась к нему из-за царя Бориса Годунова, посаженного московским служивым слоем (чиновниками) на русский престол после смерти сына Ивана Грозного царя Федора перед первой Смутой. Кроме того, близкие к нему соратники замечали, что брошенное иногда, как будто невзначай, сравнение с царем нравилось Ельцину. Не могло не иметь значение для закрепления такой клички и явное сходство двух неспокойных и даже воровских эпох — давней годуновской и наступившей ельцинской.

«Русский хохол» — так однажды определил свою этническую принадлежность сам Виталий Сыроватко. Хотя в украинском Кременчуге он только родился. А рос и мужал в семье военнослужащего в гарнизонах Армении, Азербайджана, Белоруссии, Туркмении, Украины и кубанского Армавира. Но к Украине относился всегда тепло и даже подумывал после школы поехать учиться на историческую родину в Чугуевскую школу летчиков. Решение стать военным особенно крепло после рассказов соседа — инвалида войны.

Однажды Сыроватко спросил у соседа:

— Скажи, Владимир Петрович, как влияет время рождения ребенка на его судьбу? Например, ты рожден в годы Гражданской войны. В ней участвовали и оба моих деда, причем с разных воюющих сторон. Один — красный, другой — белый. Тебе пришлось воевать в Отечественную. Я родился во время этой страшной войны. Так что я тоже обречен воевать?

И еще. Во Второй мировой мы и американцы были союзниками и воевали с фашизмом. А потом по каким-то причинам они полезли в Корею. И там уже столкнулись как противники. Почему люди воюют? Представь, если бы все отказались. Ведь лучше в тюрьму за отказ, чем под пули и снаряды. Ты думал об этом?

— Дорогой Виталик, я войну не забываю ни на один день. Пустой рукав вместо правой руки не дает забыть, если бы и захотел. Но есть еще два главных чувства-во споминання: срам за то, как драпали под натиском врага до Кавказского хребта, и радость, когда погнали его обратно. На Днепре фашист отсек мне руку пулеметной очередью. Там для меня война закончилась.

А когда война началась, мне было только семнадцать лет. На фронт призывали с восемнадцати. Записался я добровольцем и попал в Краснодарское пулеметно-минометное военное училище. Проучился чуть больше года, а немец уже Ростов взял. До Краснодара рукой подать или неделя пешего перехода. А для мотопехоты и того меньше. Тревожно стало. Паники не было, но тревога уже не покидала. Хотя надеялись, что Краснодар не сдадим.

Однажды подняли училище по тревоге. Погрузилось нас сотни полторы курсантов в десяток грузовиков, и через пару часов были под городом Тихорецком. Почти все, кроме командиров взводов, необстрелянные. Развернули нас на позиции справа и слева от дороги на Ростов. Один фланг упирался в железную дорогу Тихорецкая — Новороссийск. Других войск мы не видели. Только успели окопаться и заправиться кашей с тушенкой из полевой кухни, как вдалеке на дороге показались грузовики противника с пехотой. А за ними танки. Развернутые в две или три цепи. Много, десятка два. У нас из оружия винтовки, пулеметы и минометы.

Орудий против танков ни одного. Только бутылки с зажигательной смесью, или коктейлем Молотова, как потом она стала называться. Минометным огнем мы заставили пехоту машины покинуть и залечь. Несколько машин загорелось. Настроение поднялось. Но когда начался массированный танковый обстрел, стало жутко. Вскоре он прекратился, и появились самолеты. Видимо, танкисты только обозначили для летчиков наше месторасположение. Вражеские командиры как будто демонстрировали боевое искусство. Как на учениях. Хотя бомбы падали беспорядочно, часто далеко от наших позиций, но страх охватывал все больше. Временами наступало просто оцепенение. Казалось, что мы обречены. И только обстрелянные командиры передавали по цепи, что не надо бояться. Немцев можно бить. Надо подпустить их поближе и ударить по пехоте из всех стволов, а танки забросать бутылками с зажигательной смесью. Если побежим — погибнем и не решим задачу. Легко сказать «подпустить поближе». Я мысленно уже с жизнью попрощался.

Пока нас обстреливали и бомбили, немецкая пехота развернулась в цепь и двинулась на нас. Подпустив поближе, мы опять накрыли их минометным огнем и заставили залечь. Тогда двинулись их танки. Мы приготовились встретить их бутылками. Хотя на успех уже и не надеялись. И тут неожиданно среди танковых цепей поднялись сразу несколько земляных фонтанов. Как будто взрывались мощные фугасы. Несколько танков перевернулись, некоторые загорелись, другие стали разворачиваться и отступать. Взрывы продолжались, а мы не могли понять, что происходит. Поврежденные нами автомашины немцев разлетались в щепки. Вражеская пехота поднялась и, неся потери от взрывов наших пулеметов и минометов, драпанула за уцелевшими танками. Вскоре разрывы прекратились, и в наступившей тишине мы сначала услышали протяжный паровозный гудок, а потом и увидели на насыпи железной дороги бронепоезд с мощными корабельными орудиями на платформах. Некоторое время он не двигался, и мы успели заметить, что его команда состояла из моряков. Потом, постепенно убыстряясь, бронепоезд покатился в сторону Новороссийска. Туда, откуда и прибыл. Эта ситуация была похожа на чудо. Чудо спасения. И эту жутко-чудесную картину я буду помнить до самого конца.

Противник перед нами больше не появился. Вечером, забрав с собой убитых и раненых товарищей, мы опять погрузились в подъехавшие грузовики и, минуя Краснодар, к середине ночи прибыли в Корячий Ключ. Потом мы узнали, что, отступив, немцы пошли в обход. И чтобы избежать окружения, нас с позиций отвели. Там начальник училища объявил, что теперь нас эвакуируют для окончания учебы в глубокий тыл. Сначала пешим ходом через горы до Туапсе, а потом поездом в Ереван.

На фронт в район Моздока я возвратился младшим лейтенантом в декабре 1942 года к началу нашего общего наступления на всем Северном Кавказе. А в феврале во главе взвода освобождал родной Кропоткин. Через год уже командиром роты был у Днепра. Там для меня война и закончилась. Не было и двадцати лет, как я стал инвалидом без руки. Но мне «повезло». Большинство моих сверстников на той страшной войне погибли. Но ни у меня, ни у большинства тех, кто погиб, не было желания откосить от фронта. Наоборот, мы рвались в действующую армию, на фронт. Многие, как и я, прибавляли для этого возраст. Не было чувства, что война несправедливая с нашей стороны. Наоборот, была убежденность, что для нас эта война священная. Наша война. Как в драке стенка на стенку. «Наших бьют», и все. Ничего рационального. Только эмоции. И они побеждают все остальное — страх, разум, осторожность.