Филимон и Антихрист - Дроздов Иван Владимирович - Страница 54

• Предыдущая
• 54/70
• Следующая

Филимонов подошёл к окну и увидел Папа, направлявшегося к автомобилю. Садясь в машину, поднял руку и кокетливо помахал кому-то. Кому? Не мне ли? Филимонов шагнул от окна. Жар бросился в голову. Смеётся! Он ещё надо мной смеётся, мерзавец! Бессмысленно ступая по ковру, ворошил шевелюру, сжимал руками голову. Придумать ничего не мог. Ужасное, безвыходное положение! Сидеть в кармане у этой жирной свиньи и не сметь пальцем пошевельнуть. Тунеядец, шарлатан, злой и коварный человек! Что он против меня задумал? А Наточка? Неужели с ним вместе, заодно?..

Хотел позвать Зяблика, всё рассказать, накричать, пригрозить, выставить обоих из института — и написать в трудовую книжку: мерзавцы, интриганы!.. «Стоп! — осадил минутный порыв. — Уволишь, а они — в суд. Их восстановят, тебя опозорят. Не горячись. Остынь и хорошенько всё обдумай».

Склонился над тетрадью с расчётами. Старался сосредоточиться — не получилось. В голове шумел рой неясных желаний, сердце жгла ярость. Не виноват, не хотел, ничего дурного не позволял. «Мерзавцы! — повторял он в который раз. — Отравили жизнь, ударили по рукам, я теперь ни делать ничего, ни думать не могу. Вот что самое страшное — думать нет сил».

Уронил голову на руки, почти заплакал. В следующую минуту откинулся на спинку кресла, сжал кулаки. Позвал секретаршу, сказал строго:

— Позовите Зяблика!

Зяблик не являлся. Филимонов прождал пять минут, десять вошла секретарша.

— Артур Михайлович занят, просит извинить.

— Занят?.. Я вам директор, чёрт побери, или кто? — кулаком ударил по краю стола.

Секретарша пожала плечами, вышла. Филимонов — вслед за ней. Наклонился над её столом.

— Извините, пожалуйста. Я не хотел вас обижать — ради Бога, не сердитесь.

Секретарша поднялась:

— Что с вами, Николай Авдеевич? На вас лица нет.

Филимонов отошёл к окну, старался успокоиться. Сердце стучало так сильно, как, должно быть, у спринтера на подходе к финишу. «Вот так бьёт инфаркт!» — подумал Николай. И ему сделалось совестно за себя, за свою слабость. «Ну вот и ты заметался, словно заяц под стволами ружья. А помнишь, говорил: на фронте был страх перед смертью, а тут-то чего бояться? Ну, должность потеряешь, зарплату понизят — экая печаль! А вот припекло самого — и не знаешь, куда деться. Плюнь на всё — занимайся импульсатором». Повернулся к секретарше, кивнул ей.

Заметно успокоенный пошёл к Зяблику. Тот сидел и писал. Видел приближающегося директора, но головы не поднимал. А подняв, улыбнулся приветливо. Из-за стола не вышел.

— Вы ко мне? — спросил, словно бы удивившись. И сделал широкий жест:

— Присаживайтесь, Николай Авдеевич!

Говорил вежливо, мягко, но в голосе, в жестах и в том, как сидел, — во всём чувствовалось превосходство, сознание силы и непогрешимости. Филимонов медленно опускался в кресло и говорил себе: «Не суетись, не унижайся — помни своё положение, держи характер — ведь ты учёный, не чета этому…»

Он не стал даже мысленно оскорблять Зяблика, бранить его — считал брань недостойной своего положения. Он к тому же в эти дни много думал о Зяблике, Папе, стал находить в них черты каких-то их собственных, своеобразных достоинств. Формула Вадилони, квартира, умение держаться в седле в любых обстоятельствах — дела, казавшиеся для него невозможными, невероятными, вызывали у него чувство любопытства и невольного удивления.

«Тоже ведь ум и воля, но только направлены в одну сторону. Где-то я слышал: написать книгу — требуется талант, напечатать её — нужно быть личностью. Разве не так же обстоит дело с нами, учёными? Что бы я делал со своим импульсатором, не подвернись на моём пути Котин?

— Я вас приглашал, Артур Михайлович.

— Занят я, Николай Авдеевич. Жду важного звонка — из Совета Министров. В другой раз знайте: если не иду, значит, пришит, приколот к телефону. Тогда вы ко мне заходите. Пройдётесь, развеетесь. Мышцам работа, уму передышка. Буранов всё больше ко мне заходил. Такой модус отношений…

— Мышцы Буранова, может быть, нуждались в тренировках, я пока обхожусь. Вот полюбуйтесь: проделки вашего Папа.

Филимонов бросил на стол фотографию. Зяблик рассматривал её с удивлением, с детским любопытством.

— Я тут нахожу больше ваших проделок, чем Папа.

— Пап подстроил…

— Чем вы докажете? И как это можно подстроить? — Зяблик с нескрываемым интересом рассматривал обнажённую фигуру девушки.

— А так… можно, значит. Это же ясно, как Божий день!

— Вам ясно, а ещё кому?

— Потребую экспертизу!

— Экспертиза — один аргумент в доказательствах, другой, самый важный — свидетели. Положим, экспертиза установит монтаж, а не подлинную фотографию — ну и что? Суд больше верит свидетелям.

Посмотрел фотографию на свет. Продолжал:

— А тут, к тому же, не монтаж, тут подлинная фотография. Видно всякому.

Зяблик говорил спокойно, чувство превосходства в нём сейчас усилилось; подвинул фотографию на край стола — к Филимонову и продолжал листать и подписывать бумаги. Филимонов чувствовал себя сражённым, он не имел ни одного козыря. Наоборот, Зяблик был на коне. Недавно новый директор теснил Зяблика, увольнял, доказывал его несостоятельность, а сейчас сам плюхнулся в лужу. И плюхнулся так, что не выбраться, не отмыться. И Зяблик с холодной жестокостью решил посунуть Филимонова глубже в трясину, выбить из-под ног последнюю слабую опору.

— Подобными экспертизами, — заговорил он, не отрываясь от бумаг, — в Москве занимается одна лаборатория. Вы знаете, где она находится? Ну вот! А Пап давно протоптал туда дорожку. И вообще — Пап не делает сомнительных ходов — вам бы не мешало знать об этом.

— Пап будет меня шантажировать? — заговорил Николай, и в голосе его слышались нотки примирения.

— Пап не любит притеснений. Он по совместительству работает в трёх институтах и везде его ценят.

— Числится, а не работает.

— Пап работает. Да только работа у него своего рода. Зяблик улыбнулся, отложил в сторону бумаги. Сказал дружелюбно, как добрый старый товарищ:

— Вам повезло, Николай Авдеевич. Вы имеете дело не с мелким мошенником, а с большим мастером. Пап — мастер, почти волшебник.

— Пугаете?

— Знаю. Уверен. Потому так говорю. Впрочем, вы скоро сможете и сами в этом убедиться.

Зяблик вдруг поднялся, сдвинул в сторону бумаги. Фотографию протянул Филимонову:

— Это… возьмите на память. Хорошо бы, конечно, чтобы кроме нас с вами, Папа да того, кто делал фотографию, никто бы её не увидел. Пока её видели только четыре человека. А есть хорошая поговорка: если знают двое, знает и свинья.

— Вы уверены… что фотографию видели только четыре человека?

— Да, я это знаю. Такова походка Папа, его стиль. Он без надобности меча из ножен не вынимает. Извините. Я обещал быть в Совете Министров в одиннадцать.

И Зяблик поднялся из-за стола.

Среди писем, полученных Бурановым накануне Нового года, было одно — с иностранными штемпелями.

Бережно развернул конверт академик, стал читать: «Многоуважаемый Александр Иванович. Примите привет от бывшего научного сотрудника "Титана" Редькина Петра Николаевича. По милости судьбы, а точнее Зяблика, я очутился в водах южной Атлантики, где во множестве плавают киты и айсберги и где мне предоставлена возможность промышлять для наших любезных сограждан рыбу. Сюда ко мне пришла весть о переменах в "Титане" и сделалось грустно от сознания, что вы уже не директор, в голове сами собой зашевелились мысли о месте человека на земле, о долге учёного, о людях, умеющих подняться высоко и держаться там даже и тогда, когда сил нет, а остаётся только инерция привычек и желаний.

Ныне всё чаще встречается экземпляр человеческой породы, способный до глубокой старости сохранить место в жизни, уберечь от ущемлений весь комплекс жизненных удобств и привилегий, которые обыкновенно достаются людям одарённым, да и то в пору расцвета сил, максимальной траты труда и энергии. Свойства эти — суть категории нравственные, а потому и неприметные, ибо время наше к движениям чести и совести мало чувствительно. Один американский автор остроумно заметил: "В бюрократической системе посредственность всегда поднимается к вершине".

• Предыдущая
• 54/70
• Следующая