Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 49

• Предыдущая
• 49/108
• Следующая

Липранди почесал в затылке. Повезло ему с национальностью. Мать гречанка, отец – француз. Сам русский.

– Стало быть, Морали убили этэристы? – уточнил полковник. – И гнездятся они в катакомбах?

– Я этого не говорил, – всполошился трактирщик.

– Сказали.

– Ответьте мне по всей справедливости, – Михаил Семенович призвал доктора Хатчинсона к себе в кабинет, – что это за болезнь? И есть ли надежда?

Англичанин с непроницаемым лицом застыл перед графом. Чего от него требовали? Правды? Она очевидна. Чахотка в ранней стадии. Девочка может прожить еще год, два, даже десять. Но рано или поздно… Впрочем, этого отцу незачем знать. Подобная откровенность может стоить эскулапу места. Между тем он честно выполняет долг. Без его усилий малютка не протянула бы и пары лет.

– Ваше сиятельство, – осторожно начал доктор. – Александрина весьма слаба. У нее и прежде проявлялись признаки врожденного туберкулеза. Но никогда так сильно, как нынешней весной. Вероятно, зима в приморском городе для нее сыровата. Возможно, лето у моря пойдет на пользу. Но холодные месяцы девочке надо проводить в более сухом климате. Белая Церковь идеальна.

Это был приговор. Значит, каждую осень Лиза будет уезжать от него. И появляться только после наступления тепла. Ведь Александрину она не покинет. Разве на неделю-другую, под присмотр бабушки. Очень тяжело. Но они выдержат. В конце концов, Михаил будет ездить к ним. Только бы не…

– Вы убеждены, что это… чахотка? – Впервые в жизни англичанин видел, чтобы серые глаза графа шарили по его лицу так искательно.

– Я хотел бы обнадежить вас, ваше сиятельство.

Воронцов поднял руку. Он уже овладел собой и не хотел показывать горе.

– Сколько? – Длинные губы наместника плотно сжались.

– Этого вам не скажет никто. Одни условия могут подтолкнуть болезнь. Другие приостановить.

– Условия будут лучшие. – В голосе генерал-губернатора слышалось отчаяние. – Возвращайтесь к своим обязанностям. – Он жестом отпустил врача.

Лиза вошла сразу как только за Хатчинсоном закрылась дверь. Графиня двигалась неслышно, и Михаил понял, что она рядом, только когда жена уткнулась лицом ему в спину.

– Какая пыль! – Граф стоял у окна и смотрел на улицу. – Хорошо, что вы перебрались в Рено.

– Саша почти поправилась. Что тебе сказал доктор?

Михаил помедлил.

– Что летом она может жить здесь. А холодное время… вам придется проводить в Белой Церкви.

– Мы сможем. – В тяжелые минуты Лиза преисполнялась решимости за двоих.

– Я очень виноват перед тобой. – Воронцов не знал, как выговариваются такие слова. – Если бы тогда, в Париже, я мог предположить… Я бы никогда…

Графиня не дала ему договорить.

– Будем терпеть. Это наш крест. Надо нести.

Июнь 1824 года. Одесса.

Коляска госпожи Ризнич, не спеша, скатилась с Польского спуска и доехала до конца Платоновского мола. Ее провожали несколько верховых – старые поклонники князь Яблонский и граф Собаньский – выводок пеших почитателей и целая толпа зевак. Первая красавица Одессы покидала город своего триумфа. Непризнанной, не принятой в высшем свете, воспетой Пушкиным и Туманским, нажившей тучу врагов и обожаемой ровно до тех пор, пока корабль, на котором она отправлялась во Флоренцию, не скроется из глаз.

Муж проведал о куртуазных проделках Амалии и, опасаясь, как бы не зашло дальше, отсылал ее на родину под предлогом расстроенного здоровья. Грустила ли она? И да и нет. Здесь было весело. Но весело будет и там. Глупо полагаться на верность молодых людей. Но за горизонтом ее ждала свора таких же жадных до улыбок и веселой жизни гуляк. А главное – красавец князь Яблонский по прошествии нескольких недель последует за ней через Польшу и Германию, чтобы найти во Флоренции. Пушкин был здесь совсем лишним. Но чтобы отвлечь внимание мужа от истинного счастливца, именно с поэтом Амалия прощалась нежнее всего. От него приняла последние стихи и усадила с собой в коляску. Хитрые дочери Евы!

Сверчок то хмурился, то бледнел. У него не было цветов. Тем временем остальные буквально засыпали бутонами набережную. Богини ступают по лепесткам! Яблонский легко взбежал по трапу на палубу. Бросил несколько слов капитану и начал распоряжаться погрузкой. Он вел себя по-хозяйски. Тем временем Ризнич сжимала в руках холодные от волнения пальцы поэта и ласково говорила ему что-то по-итальянски. Не важно, понимал он или нет.

– Неужели вы откажете мне в прощальном поцелуе?

– В самом дружеском. – Амалия хотела коснуться губами лба Пушкина, но тот подставил щеку.

– Ах вы, проказник! – Женщина чмокнула поэта чуть выше скулы. Потом поднялась, подала руку графу Собаньскому и величественно сошла на мол. На мгновение стало видно, как ее длинные ступни коснулись земли. Ноги царицы Савской! Почему гранит набережной не залит стеклом?

Еще пять минут, и она на борту. Кормилица рядом с ней держала на руках ребенка. Никогда больше… Губы сложились в последний поцелуй.

– Мне почему-то кажется, что она скоро умрет, – прошептал Пушкин, беря Туманского под руку.

– Она уже умерла.

Окрестности Алупки.

14 июня Воронцовы отбыли из Одессы на парусной яхте «Утеха». Вообще-то у Михаила Семеновича был пароход, построенный в Лизином имении Мошна. Он именовался «Надежда» и плавал по Днепру, привлекая внимание зевак. Граф вынашивал план перетащить чудовище через пороги и использовать в Херсоне для буксировки барж. Но при первой же попытке предложить путешествие под дымной трубой, опылявшей палубу сажей, дамы вознегодовали. Хоровое причитание с жалобами и оплакиванием туалетов возымело действие. Мужья признали жен отсталыми, но покорились.

Собралась веселая компания. Из Тульчина приехали Киселев с Софи, из Константинополя вернулся Нарышкин с Ольгой и еще множество гостей. Все парами. Это было негласное, но непременное условие. Генералы ехали отдыхать.

Стояла солнечная, ветреная погода. «Утеха» взяла курс на Гурзуф и при попутном ветре надеялась достичь его дня за четыре. Впрочем, путешественники никуда не спешили. Они намеревались приставать в понравившихся местах, обследовать берег и наслаждаться праздностью.

На другой день их ждало испытание. Дамы решили купаться. Для этого яхта подошла поближе к берегу, где вода прогрелась до самого дна. Трудно вообразить что-нибудь более комичное, чем попытки светских людей, не оскорбляя нравственности друг друга, разойтись, кто на нос, кто на корму, и оттуда спуститься в море. Однако предварительно прекрасная половина должна была ослепить мужей купальными костюмами, которые только входили в моду. Узкие платья из светлых ситцевых материй, перчатки до локтей, облегающие голову шляпки. Все это выглядело нелепо, но вызывало бурный восторг.

У графини была чудесная матроска из белого хлопка. Ольга демонстрировала наряд турецкой одалиски с облегающими шальварами и узкой безрукавкой. Софи ограничилась батистовой рубашкой с таким числом рюшей, что напоминала курицу-хохлатку. Генералы, не дрогнув, перенесли демонстрацию модных извращений, а когда дамы убежали на корму, вступили в позорный сговор купаться по-дедовски, не напяливая на себя мерзкого полосатого тряпья a la цирковые атлеты.

Когда морские ванны были закончены, нимфы вышли на палубу и расселись в легких креслах, подставив ветру распущенные мокрые волосы. Им принесли свежевыжатый апельсиновый сок с тонкой пленкой бальзама поверху. Дамы могли простудиться!

– Все бы хорошо, – сказала Софи, пригубив из бокала и прищурившись на солнце. – Но кое-чего не хватает.

– Чего же? – насупилась Лиза, которую, как хозяйку, задели такие слова.

– Доброй половины адъютантов твоего графа, милочка! – рассмеялась госпожа Киселева. – А то наши мужья опять пошли играть на бильярде.

– Меня бы сейчас развлекли Пушкин и Раевский, – вставила Ольга.

Графиня вспыхнула.

• Предыдущая
• 49/108
• Следующая