Наследник Тавриды - Елисеева Ольга Игоревна - Страница 48

• Предыдущая
• 48/108
• Следующая

– Где она? Скоро ли уезжает? – был его первый вопрос к Раевскому.

И тут выяснилось, что никто никуда не плывет. Во всяком случае, сейчас. У наместника расхворалась дочь. Английский доктор не говорит родителям ничего утешительного. А те, привыкнув терять детей, любую болезнь перетолковывают в самом ужасном смысле.

– Вот вам и египетские казни, – бросил Александр. – Сначала саранча. Потом первенец фараона.

Пушкину сделалось жаль малютку.

– Я слышал, девочка славная.

– Что не прибавляет славы ее папаше, – огрызнулся друг.

Он сам сильно страдал. Ему хотелось видеть Лизу, утешать ее. Он представлял, как она плачет. И как дурнеет от слез. Но рядом с ней был другой. Как часовой. Как тень Командора. Даже боль соединяла их!

Теперь еще примчался Пушкин! Кто его звал? Ловил бы себе саранчу на приволье! Александр изнывал от ненависти ко всему свету и от желания сказать Лизе о своих чувствах. Это была не любовь, а голод. Иссушающий. Вселенский. Если его сердце еще хоть день останется без пищи, оно лопнет от пустоты.

Он только и жил тем, что мог встретить кузину в театре, на вечере, у знакомых. Подставить ей стул. Подать упавший веер. Накинуть в прихожей шаль. Она избегала его. Но Раевский был неотступен. Теперь графиня затворилась с больной дочерью. Никого не принимала. Свет клином сошелся на ее склоненной за окном голове на фоне легкой занавески. Александр никому бы не признался, но, как мальчишка камер-паж, бегал в ночи под окно возлюбленной и стоял часами, хоронясь сторожей и собак.

Приезд Пушкина его не обрадовал. Зато, как ни странно, он отвлек и насмешил наместника. Почти одновременно с поэтом из Крыма прибыл Фабр. Алекс спешил сообщить, что Таврида не охвачена бедствием, а водное пространство сумеет остановить прожорливых насекомых. Вечером они с графом сидели в гостиной и потягивали джин.

– Забавный случай, – Воронцов хмыкнул. – Знаешь, тут у нас поэт. Пушкин. Прислал мне донесение. В стихах!

Конечно, такое легкомыслие недопустимо. Я хотел на следующий день вызвать его и распечь как следует. Начал читать другие отчеты. Серьезные, подробные, длинные-предлинные. Тут и планы, и таблицы, и вычисления. Осилил страниц 30 и думаю – какой вывод? Сидела, сидела, все съела и снова улетела. Мне стало смешно, и гнев мой на Пушкина утих.

2 июня, через четыре дня после возвращения, Александр Сергеевич вручил Казначееву прошение об отставке.

– Я устал зависеть от хорошего или дурного пищеварения начальства, – сказал он. – О чем жалеть? О неудавшейся карьере? О жаловании? Мои литературные занятия дают мне больше. Естественно пожертвовать ради них службой.

– Но, оставаясь в штате, вы могли бы пользоваться дружбой и покровительством его сиятельства, – возразил правитель канцелярии.

– Дорогой Александр Иванович, – поэт передернул щекой. – Дружба и покровительство вещи несовместимые. Единственное, чего я жажду – независимость. Воронцов, как человек неглупый, сумеет обвинить меня во мнении света.

Казначеев сокрушенно покачал головой. На его глазах человек сам устремлялся в пропасть и не позволял себя спасти. Пушкин искал воли. Негодовал на графа. Умирал от желания видеть его жену. Обстановку разрядила только княгиня Вера Вяземская, прибывшая в Одессу 7 июня. Ее детям прописаны были морские купания. А муж надавал кучу поручений к Сверчку.

– Напишите супругу прямо: чтобы напечатать «Онегина», я готов или рыбку съесть, или на хер сесть, – при первой же встрече заявил поэт.

Княгиня решила, что Пушкин шалопай. Но, повинуясь материнскому инстинкту, взяла под свое крыло. Это была добрая и простая баба, которая утешала и бранила Сверчка на чем свет стоит.

Между тем маленькая Александрина начала поправляться, и ее наконец перевезли на дачу. Все прибрежные домики именовались хуторами. Вяземская исколесила несколько из них и с трудом выбрала один неподалеку от Рено. Прогулки на побережье и разговоры о здоровье детей сблизили ее с Лизой. Графиня позволила взять для Вериных малышей детскую повозку с пони. И не возразила, когда однажды на пешем променаде к ним присоединился Пушкин. Конечно, он без царя в голове, но присутствие другой дамы гарантирует благопристойность.

Летом море оживлялось облаками парусов. Лизе нравилось это зрелище. Стоя на валуне, она повторяла:

После чего поэт, кусавший ногти в сторонке, окрестил ее княгиней Бельветрил.

– Замечательное имя! – погрозила ему пальцем Вяземская. – Прекрасная ветреница!

Лиза сделала вид, что не понимает двусмысленности. Но наперед решила в компании Пушкина больше не гулять. Они с Верой залезали на камни, ждали девятой волны и с визгом убегали от нее. Достойное занятие для матерей семейства! Безнаказанно дразнить стихию не стоило. Улучив момент, море подобралось к ним и окатило тучей брызг. Дамы, а заодно и Сверчок, оказались мокрыми с ног до головы. Пришлось идти переодеваться. При этом муслиновые платья так облепили фигуры женщин, что любо-дорого посмотреть. Лиза шла пунцовая. Вера хохотала. А Пушкин возбудился и принужден был прикрываться шляпой.

Все это страшно не понравилось графине, и она дала себе слово избегать подобных путешествий.

Липранди вцепился в Папу-Косту, как бульдог в палку. Полковник сердцем чуял, что хитрый грек знает больше, чем говорит. А поглядев на его сыновей-головорезов, и вовсе крякнул.

– Вас свезут под арест, – сказал им Иван Петрович по-гречески. – А имущество опишут. И отберут в казну. Лучше сразу рассказывайте, что с мавром не поделили?

Папа-Коста был свято уверен, что его вытащат из полицейского участка, благо все чины – знакомые. Ждал он помощи и от главного покровителя. Но после задержания трактирщика Ланжерон притих, словно и не его ручка была позолочена от ногтей до запястья в три слоя.

Между тем Липранди, тряхнув стариной, сам вел допросы.

– Воды в рот набрали? Или заступников ждете? – зло усмехался он. – Сразу скажу: никто ради вас мараться не будет. Есть шанс отмазаться. Выкладывайте, что знаете. Кто в катакомбах безобразит?

Трактирщик угрюмо переваривал сказанное. Точно камни в голове катал. Неделю. Другую. Понедельник и вторник третьей. Когда у младшего сына скрутило кишки от полицейской баланды, решился-таки кое-что буркнуть.

– Ваш мавр, эта, он гашиш возил. Хороший заработок.

– Гашиш? – Липранди глубоко потянул носом. Первый раз он попробовал травку в Париже у Видока, пробрало. Баловался, что греха таить. Уже вернувшись в Россию, женился, завязал. – И почем эта дрянь?

– У нас была осьмушка – четвертной. А он возьми да и пусти по червонцу. Разве дело?

– И вы решили его убрать?

– Ни-ни. – Грек замахал руками. – Только попугали.

– Знатно вы его попугали, – цыкнул на допрашиваемого Липранди. – У тебя в подвале нашли серьгу убитого с куском уха. С чего я должен тебе верить?

– Господин начальник! – Папа-Коста повалился полковнику в ноги. – Я трактирщик. Мне смертоубийства ни к чему. Ей-богу, попугать хотели. Он выигрыш не отдавал. А убили его те люди.

– Что значит, те? – передразнил Липранди. – Тоже контрабандисты? Петля по вам плачет!

Трактирщик снова замкнулся. Было видно, что он и сказал бы, да боится. Больше, чем суда и каторги. Это не понравилось полковнику. Подобным образом люди ведут себя, когда рядом незримо присутствует шайка или общество, которое шутить не любит. Папа-Коста никогда бы не сморозил лишнего, да его сбило с толку, что следователь по-гречески так и чешет. Принял за «своего».

– Неужели вы не понимаете? Наших там пруд пруди. Что от Этэрии наверху осталось? Одни начальники.

• Предыдущая
• 48/108
• Следующая