Тореадоры из Васюковки - Нестайко Всеволод Зиновьевич - Страница 21

• Предыдущая
• 21/36
• Следующая

— Пускай, — говорю, — лишь было кому смеяться.

— Нет, — говорит Ява, — если так, уж лучше давай петь.

— Ладно, — говорю, — давай петь.

И мы затянули первое, что в голову пришло. А первой почему-то пришла в голову песня космонавтов:

жалобно-жалобно выводил Ява.

еще жалобнее подтягивал я.

Долго мы пели. Почти все песни, какие знали, мы пропели. Особенно почему-то хорошо пелись те, что начинались с «Ой». «Ой в поле могила», «Ой я несчастный», «Ой не свети, месяченько», «Ой не шуми, луг», «Ой что ты, дуб», «Ой в поле жито». Эти «ой» мы рявкали так, словно нас кто в бок колол.

Хорошо пошла у нас также песня «Раскинулось море широкое». По-особенному выходил куплет «Напрасно старушка ждет сына домой». Трижды мы спели эту песню, и трижды, когда доходило до этого «напрасно», у меня начинало першить в горле. Наконец мы совсем охрипли и кончили петь.

Мы лежали, обессиленные от голода, от песен, от печальных мыслей.

— Как чувствовал, что сегодня что-то будет! — вздохнул Ява.

Я от нечего делать засунул руку в карман и неожиданно нащупал там что-то твёрдое. Вытащил и аж подскочил. Это же конфета, которую я забыл съесть вчера! Да еще и мятная. Это же пить меньше будет хотеться.

— Ява, — хриплю, — смотри!

Ява взглянул и вздохнул:

— Одна?

— Одна.

Конфетка слежалась в кармане, подтаяла, фантик прилип так, что и зубами не отдерешь. Раньше я бы её, наверно, просто выкинул. Но теперь это была такая ценность, что ого-го!

Я осторожно перекусил конфетку пополам. Но неудачно — одна половинка вышла больше другой. А еще кусать — только раскрошить.

Я вздохнул и протянул Яве большую.

— Чего это? Давай мне ту.

— Нет, — говорю, — бери. Ты больше есть хочешь.

— Почему?

— Потому что я, — говорю, — хорошо позавтракал. Яичницу ел, и колбасу, и молоко пил.

— А я! Я картошки целую тарелку, и мяса, и салат из огурцов и помидоров, Так что, ты самый голодный, а не я. Бери.

— Нет. Я еще пирог с яблоками вот такой и варенья блюдце. Бери ты.

— А я два пирога, и целую крынку молока, и стакан сметаны, и еще творог, и…

— А я еще блинов, и груш, и…

Наши завтраки увеличивались и увеличивались. Если бы их сложить, то вышел бы уже, наверно, дневной рацион слона. Закончилось тем, что Ява от большой половины очень ловко откусил маленький кусочек, и таким образом «порции» сравнялись.

Мы собирались сосать конфетку как можно дольше, но через несколько минут во рту уже и вкуса не осталось, есть захотелось еще больше. И есть, и пить. Особенно пить. Вскоре мы даже забыли о голоде. Пить, только пить хотелось нам. Вот только теперь почувствовали себя по-настоящему несчастными. Мы едва шевелили пересохшими губами. Солнце начало садиться, приближался вечер. Мы с ужасом думали о своём будущем.

И неожиданно мы услыхали… песню.

— выводил кто-то хрипло и гнусаво в два голоса.

Нас даже вверх подбросило, как на пружинах. Люди!

— Эй! Эй! — закричали мы и замолкли, прислушиваясь.

Нам казалось, что песня, которая как будто приближалась, начала немного отдаляться.

И тогда мы, забыв обо всём на свете, бросились, ломая кукурузу, на песню и отчаянно закричали:

— Люди! Подождите! Люди добрые! Сюда!..

И кажется, я даже прокричал это позорное «Спасите!» — я точно не помню. Песня прервалась.

— Люди добрые-е-е-е! Подожди-и-те! — проверещали мы и замолкли, ожидая ответа.

И где-то совсем уже недалеко послышались голоса:

— Зо-ов-ет кто-то…

— А, пошли!

— Не! Кр-ик-чит кто-то… Чтобы я света белого не видел!

Мы так и присели.

— Мамочки, да это же Бурмило! И Кныш.

— Да пошли! — говорит Кныш. — Это кто-то балуется.

— Нет, не балуется. «Спасите!» кричит… Ау! Кто тут есть? Где вы? — заорал Бурмило.

Ява глянул на меня и приложил палец к губам: «Тс-с!». Но было уже поздно.

— Тут! — пискнул я. Оно как-то само вырвалось, ненароком.

Кукуруза над нами раздвинулась, и мы увидели красные рожи Кныша и Бурмилы.

— Эй! Так это вы? Голубчики! — расплылся в ехидно-радостной улыбке Кныш и подмигнул Бурмиле. — Что я тебе говорил? И заблудились? В кукурузе? Ха-ха-ха-ха! Хо-хо-хо! Хе-хе-хе!

Он уже согнулся пополам, держась за живот, так хохотал. Бурмило смеялся не подряд, а через определенные промежутки времени. Он был пьянее Кныша. Смех у него булькал где-то глубоко внутри, а наружу вырывался небольшими порциями, как пар из чайника, что только-только закипает:

— Хи-ш… хи-ш… хи-ш!..

— Эх, вы… с-сопляки! — насмеявшись, сказал Кныш. — Ну, хватайтесь за дядькины штаны да крепко держитесь, а то снова потеряетесь.

И,обняв Бурмило, он повернулся к нам спиной.

Большего позора и унижения мы в своей жизни не испытывали.

Но выхода не было. Не ночевать же в кукурузе.

И мы, как арестанты, опустив головы, покорно потащились за «врагами народа», за теми, кого считали шпионами и предателями.

Я иду в сельмаг. Меня мать послала. За маслом! Это на другое утро после трагедии в кукурузе.

В сельмаге и возле него полно людей — сегодня воскресенье. Кто-то что-то покупает, кто пиво пьёт, кто просто разговаривает, семечки лузгая. Сельмаг у нас напротив клуба — тут всегда сборище, а в воскресенье и подавно.

Заметив меня, люди начинают улыбаться, перешептываться, перемигиваться. А дед Салимон говорит:

— А, здорово, парень! Что-то я тебя давно не видел.

— Да его же не было в селе, — объясняет Гриша Чучеренко.

— А где же? — «удивляется» дед Салимон.

— Да в кукурузе блуждал… неделю или две.

— Ха-ха-ха! — хохотом взорвался сельмаг.

Тут продавец дядька Кузьма не выдержал, встрял:

— Мы недавно компасы получили… Не нужно?

— Ха-ха-ха!

— Хо-хо-хо!

— Хи-хи-хи!

— Вот мальчишки!

— Вот артисты!

— И кино не надо!

— Хе-хе-хе!

— Ху-ху-ху!

Взял я масло и стремглав на улицу. А за мной следом хохот катится. Кто не встретится, слово бросит.

— Привет кукурузнику!

— Здоров, козак!

— Салют от королевы полей!

Может, кто и просто так здоровается, а мне кажется, что насмешливо, издевательски. И может, кто где-то смеется совсем по другой причине, а я всё на свой счет принимаю.

Возле клуба большая афиша кинофильма «Тарас Шевченко» (сегодня идет). Нарисовано, как прогоняют сквозь строй солдата.

И сразу, мне кажется, что оживают тени по сторонам, вырываются розги из них, шпицрутенами свистят в воздухе. И горшки на плетнях — уже не горшки, а солдатские головы в бескозырках… Как тот солдат, бегу я сквозь строй — улицей…

Попали мы в передрягу. Несколько дней смеяться будут, не меньше. Хоть на улицу не выходи. У такой народ!

Принес я масло, пошел к Яве отвести душу. Встретил его в саду — он ко мне как раз собирался.

— Здорово, Павлуша! — серьезно-серьезно сказал он. — Я к тебе.

— Здорово, а я к тебе!

— Попрощаться шел, — отвел в сторону глаза Ява.

— Что, посылают куда-то? — удивился я.

— Да-а! — махнул рукою Ява. — Совсем из дома бегу.

— Куда?!

— На какой-нибудь необитаемый остров.

— Тьфу на тебя, глупый! Мелешь такое, что с ума сойти можно. Где ты возьмешь этот остров? Теперь таких островов и не бывает.

• Предыдущая
• 21/36
• Следующая