Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Бруштейн Александра Яковлевна - Страница 50

• Предыдущая
• 50/192
• Следующая

– Милый, не надо! – обнимает его Древницкий. – Я же не хотел… Может, еще увидимся когда-нибудь, я буду рад!

Он прощается и со мной. Вынув из петлицы завядшую белую розу, он дарит ее мне. И мы уходим.

– Папа, – спрашиваю я, – почему ты повел меня с собой?

– Я хотел, чтобы ты посмотрела на Древницкого. Это нужно видеть. И – запомнить.

Мы с папой возвращаемся к своим. Юлька, словно завороженная, смотрит на полумертвую розу в моей руке.

– Это Древницкого цветок?

– Древницкого! – говорю я гордо. – Он мне дал!.. Я засушу… на память…

Невольно я взглядываю на папу… Он смотрит на меня пристально, неотрывно и что-то не очень ласково.

Конечно, я понимаю, о чем думает папа. Но, ох, до чего мне жалко отдать этот цветок!

– Возьми, Юлька…

Когда мы уже подходим к своему дому, папа говорит мне:

– Если бы ты сегодня не отдала Юльке цветка, это было бы для меня… ну, как тебе сказать… горе, да, да, самое настоящее горе!.. Потому что я бы думал, что ты самая злая жадюга из всех самых злых жадюг!

Папины опасения относительно солдата, нечаянного спутника Древницкого, оправдались. Когда на следующий день был опубликован приказ военного командования: «Рядовой такого-то полка Путырчик за проявленные им смелость и присутствие духа награждается двадцатью рублями», – бедняга Путырчик уже не воспользовался этой наградой: от всего пережитого он сошел с ума.

Несколько дней спустя афиши возвещают новый полет Древницкого. Первый полет, в котором он показал себя таким благородным человеком, он считает для себя, воздухоплавателя, неудачей и во что бы то ни стало хочет «выправить линию».

Ох, этот второй полет наносит ему новый удар!

Перед самым взлетом из-за чьей-то неосторожности шар воспламеняется от костра и сгорает буквально в несколько минут на глазах у всех зрителей и самого Древницкого. Вот когда все видят, что и Древницкий может побледнеть… Он смотрит на гибель своего шара, и кровь явственно отливает от его смелого лица.

Стоимость такого шара, наверно, очень велика, а доходы от публичных полетов ничтожны. Ведь девять тысяч населения смотрят полеты бесплатно: они видны отовсюду. Плата за вход на взлетную площадку, вероятно, едва покрывает расходы воздухоплавателя по найму этой площадки, по наполнению шара, охране его и т. д.

…Шар сгорел. Толпа стоит молчаливая. Сам Древницкий словно оцепенел. Кто-то из зрителей снимает с головы фуражку, кладет в нее деньги: «Древницкому – на новый шар!» И фуражка идет из рук в руки. Видно, как она плывет по толпе, словно челнок. Люди дают охотно, горячо. Кое-кто из женщин, плача, кладут в фуражку вынутые из ушей недорогие серьги, снятые с пальцев колечки с бирюзой… Фуражка несколько раз возвращается наполненная и снова, пустая, идет в плавание.

Через некоторое время Древницкий совершает у нас полет уже на новом шаре. Трудно даже описать волнение зрителей и их восторг, когда полет проходит великолепно, – что называется, без сучка без задоринки. Толпа несет Древницкого на руках по аллеям Ботанического сада – к веранде ресторана. Древницкого буквально засыпают розами. Увидев в толпе папу, Древницкий протягивает ему целую охапку роз:

– Здравствуйте, доктор! А это для дочки!

Я слышу где-то неподалеку, в толпе, голос Риты Шабановой:

– Мама! Древницкий опять Сашке Яновской розы подарил!

И тут же ясный голос Зои, протяжный и ленивый: – А тебе завидно, да?[1]

На последнем полете Древницкого Анна Борисовна не присутствовала, хотя и собиралась быть. Но, когда мы возвращаемся домой, Юзефа встречает нас сияющая, как начищенный медный подсвечник:

– Учителя нашего выпустили!

Мы все набрасываемся на Юзефу с вопросами, но она знает только, что прибегала «учителька» (Анна Борисовна), что она была «такая ра?дая, такая ра?дая!..».

– «Юзефочко, говорит, дорогой вы человек! Мужа моего сегодня выпустили с острога! Пошел свидетельство выправлять, сегодня ночью, говорит, уезжаем!..» Так и сказала: «Юзефочко, дорогой человек!» – повторяет Юзефа растроганно.

Приходит и Анна Борисовна. От радости она немного растерянна, словно боится верить счастью. Она объясняет, что Павла Григорьевича действительно выпустили – дали ему в полицейском управлении так называемое «проходное свидетельство» в Харьков.

Фон Литтен исполнил свое обещание!

– А как же вы успеете до ночи уложиться? – беспокоится мама.

– Да какие у нас пожитки, Елена Семеновна! Уже все уложили…

– А почему вы пришли без Павла Григорьевича? Посидели бы с нами последний вечерок!

– Да это все Павел мудрит: говорит, что это неконспиративно, что мы вас можем подвести…

– Вот что, дорогая моя Анна Борисовна: за нас можете не беспокоиться – пока фон Литтен сидит на своем месте, будьте спокойны, он себе не враг. Ни один волос не упадет с моей головы. Сию минуту ступайте за Павлом Григорьевичем! – командует папа.

Павел Григорьевич и Анна Борисовна приходят скоро – уже со всеми вещами: прямо от нас они отправятся на вокзал. Павел Григорьевич отлично выглядит. Словно и не сидел в тюрьме!

– Я же каждый день дышал воздухом у окна в ожидании, когда моя Анна Борисовна поплывет мимо тюрьмы на лодке!

Анна Борисовна и Павел Григорьевич смотрят друг на друга так, словно разговаривают глазами:

«Да?»

«Ну конечно!»

«Навсегда?»

«А то как же!»

«Ну вот и отлично!»

Павел Григорьевич говорит маме:

– А какие котлеты, какие роскошные булки посылали мне вы, Елена Семеновна и Юзефа! Я просто обжирался!

– Не верьте ему, Елена Семеновна! – смеется Анна Борисовна. – Он, наверное, всю тюрьму кормил вашими гостинцами, я его знаю!

Трудно даже описать, как все в доме радуются возвращению Павла Григорьевича! Правда, за этим возвращением через часок-другой настанет разлука – может быть, навсегда, – но пока это радость, от которой, кажется, даже лампы горят веселее.

Поль подходит к Павлу Григорьевичу и просит его на минуту зайти в нашу комнату. Павел Григорьевич исполняет ее просьбу, и одноглазка Кики сразу вспархивает к нему на плечо.

– О, Кики такой умный! Он безошибочно узнаёт, кто хороший, кто нет… И он радуется, когда видит хороших людей!..

Мы сидим за столом. Папа прежде всего дает Павлу Григорьевичу письма к тем своим товарищам по Военно-медицинской академии, которые работают сейчас в Харькове, – врачам, университетским преподавателям. Потом разговор становится общим, все смеются, чокаются (мама достала заветную вишневку!), пьют чай с абрикосовым вареньем Юзефиной варки…

Настает пора расставаться: время ехать на вокзал.

– Будешь нас помнить, Сашенька?

– Всю жизнь! – обещаю я.

И ведь правда: я навсегда запомнила этих людей – Павла Григорьевича, первого революционера, увиденного мной в жизни, и милое, чудесное Зернышко, Анну Борисовну. И почему-то в моей памяти Павел Григорьевич переплелся с Древницким. Разные, а какие похожие! Оба смелые, оба героические, оба любят людей больше, чем себя, оба видят далеко-далеко вперед! Один, летая на неуправляемой тряпке, видит впереди завоевание воздуха. Другой, ведя работу среди горсточки фабричных рабочих, видит впереди революцию!..

– Ты не спишь? – Это папа присел около моей кровати.

– Не сплю… Думаю… Папа, а ты – не революционер?

– Нет, Пуговка. Не революционер.

– Почему?

– Почему? – медленно повторяет папа мой вопрос. – Вероятно, революционер должен быть лучше, смелее, чем я… Он должен быть героем! Ведь они – только у начала своего пути. Их мало, а путь этот, пока они победят, им придется вымостить своими костями… Это будет трудно и долго… Помогать им – вот все, что я могу…

– А победят они?

– Победят. Непременно.

Мы еще молчим недолго. Мне немножко горько думать, что мой папа – он сам это сейчас сказал! – беднее душой, чем революционеры, что он не герой, а просто хороший человек.

• Предыдущая
• 50/192
• Следующая