Унесенные страстью - Барнет Джилл - Страница 3

• Предыдущая
• 3/68
• Следующая

Правда, единственными чудовищами, которых когда-либо видела Эми, были яркие, похожие на маленьких драконов стрекозы с прозрачными крылышками, сновавшие сейчас вокруг нее. Они носились в августовском воздухе, потом ныряли вниз по склону холма в заросли голубики. Девушка пошла вслед за ними мимо вьющихся роз, чьи стебли образовали живую изгородь и приманивали пчел, которые кружились перед ней, словно маленькие яркие огоньки.

Неподалеку, в высоких ивах, чьи тонкие стволы были густо увиты плющом, Эми услышала звонкую песню скворца, а зяблики перелетали с ветки на ветку, и их лазоревые перышки словно бы таяли в этом удивительном небе.

Тихонько напевая, девушка опустилась на колени у высоких кустов, где дикая голубика была такой спелой и сочной, что стоило прикоснуться к ней пальцами – и ягоды сами так и падали в подставленную ладонь. Эми качнула две веточки с гроздьями ягод.

Точно жемчужины с нитки, ягоды голубики – белые, как будто покрытые изморозью, – посыпались ей в ладони. Она подержала их какую-то долю, секунды, не утерпела и отправила всю горсть в рот. Щеки ее оттопырились, как у мыши, нашедшей рождественский пудинг.

Эми проголодалась; она так торопилась за ягодами, боясь, как бы другие ее не опередили, что не успела съесть утром ни крошки.

Стоя на коленях на мягкой, чуть влажной земле, девушка набрала еще ягод и опустила их в плетеную ивовую корзинку, стоявшую рядом с ее снятыми чулками и туфельками. В считанные минуты корзинка наполовину наполнилась, и Эми углубилась в заросли; в листве видны были только ее босые, испачканные в земле ноги.

Мужские голоса и хруст сапог по гравию заглушили песню скворца и тихое жужжание стрекоз и пчел. Эми замерла, услышав смех, она не знала, заговорить ей или затаиться. Сквозь густую листву ей ничего не было видно, кроме нескольких пар мужских ног.

– Просто не представляю, что может быть хуже, Энд. Даже я не смог бы такого вынести.

У Джонатана Уинтропа был резкий, высокий голос, и Эми тотчас же узнала его, а «Энд» – это, конечно, Эндрю Билл. Оба были друзьями ее Уильяма. Девушка, тихонько прислушиваясь, сосчитала ноги, видневшиеся сквозь листья. Мужчин было шестеро.

– Еще и не то можно вытерпеть... за такие-то деньги, – заметил один из них, и мужчины опять рассмеялись.

– Я бы лучше заточил себя на остров Эрент с этой бандой диких шотландцев, чем повесить такое ярмо на шею.

– Шотландская клетка совсем не идет тебе, Энд. – Снова взрыв смеха. – К тому же твоя семья не нуждается в этих миллионах.

– Даже если бы и нуждалась, вряд ли я сгодился бы на роль жертвенного агнца.

– Еще как бы сгодился! Если бы ты так же нуждался в деньгах, как Уильям...

Эми так и застыла, догадавшись наконец, что они говорят о ней. Она затаила дыхание, прислушиваясь.

– И когда же наш жертвенный агнец, или, скорее, баран, пойдет на заклание?

Новый взрыв хохота.

– Где-нибудь в декабре.

– В декабре, – хмыкнул кто-то. – Декабрь – это длань Господа, удушающая де Пайстеров.

– А теперь повтори это быстро шесть раз.

Эми сидела в своем укрытии, почти физически ощущая, как все в ней увядает и меркнет, точно все ее надежды и счастье утекали по капле, пока не осталось ничего, кроме пустой оболочки. Мужчины опять засмеялись, обыгрывая еще раз последнее оскорбление. Щеки девушки вспыхнули от стыда.

– Знаешь, как говорится, ты можешь жениться на женщине ради денег и секса и все-таки любить... Пользуйся ее деньгами и телом и люби каждый миг этой жизни!

С каждым новым взрывом смеха, с каждой шуткой щеки Эмилии горели все жарче; глаза ее жгло от унижения. Невидимая никому, она сидела в своем укрытии и плакала беззвучно, слушая, как друзья Уильяма насмехаются над ней. Они были из тех людей, что не остановятся, чтобы полюбоваться полетом птицы, посмотреть на заходящее солнце или вдохнуть аромат цветка. Сшитая вручную одежда для куклы не имела бы для них никакой цены. Вещи должны были стоить дорого или иметь «знак качества», «марку».

У Эми не было такой «марки», у нее были лишь деньги – достаточно, чтобы оплатить любую вещь, какую им вздумалось бы купить. Это было все равно как если бы сейчас, прямо здесь, в кустах голубики, она превратилась из человека даже не в недочеловека и не в дурного, нехорошего человека, нет, в нечто гораздо худшее – в банковский счет.

Девушка зажмурилась и, наверное, в тысячный раз за последние три года пожалела, что родителей нет в живых. Ей хотелось, чтобы мать ее была сейчас здесь со своим кружевным платочком, но не затем, чтобы протирать затуманенную витрину, а чтобы осушить слезы Эми, которые ей было не удержать.

Ей хотелось очутиться в объятиях матери еще хоть разочек, хотя бы на минутку, чтобы почувствовать себя защищенной, ощутить себя опять человеком. Ей хотелось, чтобы отец был жив и она, заглянув в его глаза, могла бы увидеть там себя такой, какой она была раньше. Ей хотелось быть сейчас где угодно, только не здесь, и чтобы рядом была сильная рука Уильяма и она бы могла на нее опереться.

Когда мужчины перестали смеяться, Эми открыла глаза: вокруг нее неясным пятном расплывалась листва голубики. Эмми вдруг поняла, что ей совсем не хотелось, чтобы Уильям – единственный, кому она была дорога, – услышал издевки и хохот приятелей. Она бы не вынесла, если бы он стал свидетелем ее унижения. Унижения, которое, как ни представляла, невозможно пережить, унижения, которому она подвергалась из-за того, что родилась не с тем именем.

Еще несколько мгновений жестоких, ранящих душу насмешек, и мужчины двинулись дальше по дорожке к дому Кэбота; там, в английском розовом саду Часси Кэбот им будут поданы холодные закуски, прежде чем все отправятся на последний праздник этого лета – ежегодный традиционный бал в имении Бэйардов.

Эми раздвинула кусты и медленно поднялась, не обращая внимания на листья, пыль и раздавленные ягоды, прилипшие к ее светлым волосам и подолу шелковой юбки, на то, что мокрая земля проступает у нее между пальцами босых ног. Низкий мужской голос донесся до ее слуха: такое самопожертвование заслуживает-де ордена за отвагу.

Девушка быстро обернулась, потрясенная, не веря своим ушам, и увидела вьющиеся темные волосы и широкие плечи Уильяма де Пайстера, единственного человека, которому, как думала Эми, она была дорога. У нее было такое чувство, какое бывает в тот страшный, ослепительный миг, когда понимаешь, что падаешь, в миг, когда сознание непоправимости происшедшего ударяет тебя наотмашь.

Горло ее сжалось; казалось, в нем застрял холодный ком жира. Она прерывисто вдыхала в себя воздух, стараясь удержаться и не наделать глупостей, не разрыдаться во весь голос. Девушка зажала себе рот ладонью, чтобы мужчины, которые спускались по тропинке среди деревьев к просторным зеленым лужайкам, не услышали ее плач.

В груди Эмилии, в самой ее глубине, сердце, казалось, совсем перестало биться. Ее мир, ее маленький, нелепый, полный грез и желаний мирок, которого на самом-то деле и не было, неожиданно снова рухнул.

Потому что это был голос Уильяма – того, что требовал ордена за отвагу. Эми смотрела на него со спины, а он стоял среди своих бессердечных приятелей. Он был все такой же высокий. И, освещенный солнцем, он по-прежнему выглядел сильным и уверенным.

Эми надеялась, что он тот, кто одолеет ее чудовищ. Но когда она вскинула голову и сглотнула тяжелый комок, стоявший в горле – казалось, это было ее сердце, – девушка взглянула правде в глаза: это был ее Уильям – тот, что хохотал громче всех.

Обивка кое-где порвалась. Джорджина Бэйард схватила вышитую подушку, некогда принадлежавшую Марии Антуанетте, и бросила ее на диван, чтобы прикрыть потертые места.

Высокие часы на стене напротив начали отбивать время. Девушка обернулась: еще девять часов впереди. Она взяла медовую булку со столика, где был сервирован завтрак, и стала жевать ее, прохаживаясь мимо больших застекленных дверей, ведущих в сад.

• Предыдущая
• 3/68
• Следующая