Зеленый король - Сулицер Поль-Лу - Страница 19

• Предыдущая
• 19/114
• Следующая

Четыреста из них умерли.

Вместе с французским евреем по фамилии Мэзьель — случайным членом «Накам», из которой он вскоре после этого вышел — Ребу Климроду удалось снять большую. квартиру в Лионе, в квартале Круа-Русс. В ней он на десять дней приютил четверых человек — исполнителей операции по отравлению в Нюрнберге, — которые не могли утешиться, что потерпели неудачу, успев отравить всего две тысячи хлебов вместо четырнадцати.

Через неделю, 20 апреля, сам Буним Аниелевич появился в Лионе, где встретился с Жаком Мэзьелем и Ребом Климродом. Он просил последнего послужить ему гидом — а главное, переводчиком — в поездке по Бельгии и Германии. Мэзьель был свидетелем, что они уехали на рассвете, 26 апреля, на машине, которую он купил за счет организации[21]. Прошло почти пять месяцев, прежде чем Мэзьель снова увидел молодого человека, который, уезжая, оставил после себя в лионской квартире свои единственные тогда земные сокровища, две книги — томик «Эссе» Монтеня по-французски и «Осенние листья» Уолта Уитмена по-английски.

Реб Климрод вновь объявился в Лионе где-то в середине сентября в сопровождении Дова Лазаруса.

До этого был парижский эпизод.

Двумя часами ранее зазвонил телефон. Неизвестный спросил Дэвида Сеттиньяза. Служанка ответила, что его нет ни в Париже, ни во Франции, но случаю было угодно, чтобы в комнате оказалась Сюзанна Сеттиньяз. Она сама взяла трубку. Сообщила, что она бабушка Дэвида, спросила: «Вы друг моего внука?»

— Не совсем, — ответил медленный и серьезный голос Реба Климрода. — Мы познакомились в прошлом году в Австрии, и он оказал мне большую услугу. Мне хотелось бы снова встретиться с ним.

В 1946 году Сюзанне Сеттиньяз уже перевалило за шестьдесят. Она вдовствовала более десяти лет, не имея других детей, кроме отца Дэвида (он умрет в будущем году), и других внуков, кроме Дэвида. Состояние, которое оставил муж, разумеется, позволяло Сюзанне жить безбедно, хотя не избавляло ее от острого чувства одиночества. Она питала к Дэвиду столь исключительную любовь, что прошлой весной, хотя и не говорила ни единого слова по-английски, решила погостить в Бостоне. 9 сентября, проведя, как всегда, лето в своем доме в Экс-ан-Провансе, она возвратилась в Париж. Сюзанна предложила собеседнику, раз он друг Дэвида, нанести ей визит. Реб Климрод принял приглашение.

Он оглянулся, и глаза его задержались на маленькой картине, которая висела между двумя книжными шкафами из резного красного дерева, над диванчиком в стиле Директории. Холст был исполнен маслом и темперой, вероятно, во второй половине двадцатых годов; на нем были нарисованы различные предметы, в их запутанном сочетании узнавались лишь две рыбы на голубом блюде из сиенской глины .

— Пауль Клее, — сказал он. — У нас был почти такой же.

— У нас?

— У моего отца и меня. Мы жили в Вене.

Он улыбнулся, и вся его физиономия от улыбки прямо на глазах преобразилась. И до этого мгновенья черты его лица нельзя было назвать невыразительными у него был вид человека, погруженного в какое-то внутреннее созерцание; впечатление это еще больше усиливали — и как усиливали! — светлые, огромные и бездонные глаза. Но он улыбнулся, и все стало иным. Он сказал:

— У вас великолепная квартира. И мой отец, конечно же, сказал бы о футляре, достойном своей жемчужины. Он любил делать подобные комплименты, вероятно, желая показать, что он истинный венец.

Он говорил с, легким акцентом и мог бы сойти за француза из Эльзаса. Сюзанна Сеттиньяз почувствовала себя в замешательстве, как прежде ее собственный внук и Джордж Таррас. Она тоже испытала на себе это очень странное ощущение несоответствия между внешностью своего визитера (она сочла, что ему двадцать один год, тогда как Ребу еще не исполнилось и восемнадцати), простотой, даже бедностью его платья и одновременно тем чувством величия, что излучали его глаза, голос и вся личность.

Она задала ему множество вопросов о своем внуке, спросила, каким образом они познакомились. Он ответил, что они с Дэвидом встретились «в Австрии, в окрестностях Линца», сразу же после прихода победоносных союзных войск и в тот момент он, Реб Михаэль Климрод, находился «в трудном положении» (таковы были слова, которые он употребил) и Дэвид ему помог. И что они друг другу понравились.

Он непринужденно переменил тему разговора и принялся рассказывать о своих пяти-шести приездах во Францию; последний раз в апреле 1938 года. Сказал, что выучил французский с гувернанткой, которая родилась в окрестностях Вандрма, и совершенствовал его, прожив целое лето в Париже и на вакациях в Довиле, Биаррице и на Лазурном берегу. Да, в Экс-ан-Провансе он был; он вспомнил бульвар Мирабо, площадь Альбертас и кафе «У двух холостяков», а также музей Гране, «где есть один Рембрандт и два Кранаха». Его познания в искусстве изумили Сюзанну Сеттиньяз, которая знала имя Клее лишь по той причине, что ее муж приобрел одно полотно художника.

Относительно Дэвида она сообщила, что он демобилизовался и возобновил изучение права в Гарварде. Она дала ему адрес своей невестки в Бостоне, где Дэвид должен находиться в это время года, если только он не задержался в летнем доме семьи, в Коннектикуте.

— Хотите, я запишу вам адреса и номера телефонов?

Он, улыбнувшись, покачал головой:

— В этом нет необходимости. У меня довольно приличная память.

С этими словами он встал и начал прощаться с весьма спокойной и мягкой вежливостью.

Он улыбнулся, коснулся губами руки старой дамы и ушел. Но на следующее утро она получила записку вместе с одной розой. Мелким, сжатым почерком с изящными, но твердо очерченными прямыми линиями он просил извинить его за то, что не имеет возможности прийти еще раз, поскольку сегодня же вынужден покинуть Париж.

«Я встретила, — неделю спустя писала она Дэвиду Сеттиньязу, — самого непостижимого, самого странного, но и самого умного из всех молодых людей, каких я видела за свои шестьдесят пять лет. Если ты хоть что-нибудь способен сделать, с моей или без моей помощи, для Реба Михаэля Климрода, то сделай это, Дэвид. Мне кажется, что сейчас он находится в весьма жалком положении, хотя он ни слова об этом мне не сказал…»

Дов Лазарус, с облегчением вздохнув, опустился в плетеное кресло «Парижского кафе» на площади Франции в Танжере. «Тебе мартини?» Реб отказался. Лазарус заказал розовое мартини для себя (он недавно к нему пристрастился), чай с мятой для своего спутника. Он на идиш заговорил о золоте. В Танжер, говорил он, начало стекаться золото, оно поступает со всей Европы, даже из Швейцарии; в конце концов русские в Вене, и кто может сказать, будет ли их по-прежнему сдерживать швейцарский нейтралитет? Кроме того, рынки золота закрыты в Париже и Лондоне, а инфляция…

— Ты знаешь, что такое инфляция, малыш?

— Да, — равнодушно ответил Реб.

Восемнадцать ему исполнилось на пароходе «Дженне», где-то на полпути из Марселя в Танжер. По прибытии в марокканский порт, имеющий статус международного, Лазарус снял для них две комнаты в отеле «Минза», на улице дю Статю. Потом Реб в одиночестве расхаживал по бульвару Пастера, тогда как его спутник отправился на деловое свидание. Он постоял, опершись на балюстраду, откуда просматривалось все великолепие Гибралтарского пролива и мыса Малабата, бродил по Гран-Сокко…

— Ты слушаешь меня, малыш?

— Да.

— Непохоже. Реб, есть возможность сделать деньги. В законодательном собрании Международной зоны заседают три марокканских еврея. С одним из них я встречался.

Скоро они примут решение распространить на чистое золото право получать проценты с фиктивного вклада, то есть каждый, живет ли он в Танжере или нет, сможет, не платя налога, положить на хранение любое количество золота. Только во Франции найдутся тысячи людей, которые из-за инфляции мечтают о золоте. Ты знаешь, какова разница между золотым слитком в Цюрихе и таким же слитком, например, в Лионе? Две тысячи франков. Можно из Танжера отправлять золото на маленьких самолетах, пользуясь бывшими аэродромами Французского Сопротивления…

• Предыдущая
• 19/114
• Следующая