Таежный омут (сборник) - Алексеев Сергей Трофимович - Страница 37
- Предыдущая
- 37/49
- Следующая
– Ну это неизвестно, пропадет ли, – сказал капитан. – Когда я сам возил, у меня ничего не тащили же.
– Ты – мужчина… Илья, мне подотчет сдавать. Как я потом списывать буду?.. Сейчас-то проверить товар невозможно! – Александра отвернулась. – Вот как вы и понимаете, на словах только… Боже мой, я тебе объясняла, Илья, есть допуск на бой и потери при транспортировке…
Рогожников хотел сказать, мол, товар-то целый, но вспомнил, что уже говорил об этом, и промолчал, лихорадочно придумывая, как и что сказать ей. Не придумал. Александра тоже замолчала, потупившись, и капитан заметил, как наплывает в ее глазах легкая синеватая дымка. Ему показалось, что она вот-вот заплачет, и виноват будет он, Илья. Взял да и обидел человека. Да не просто человека, а женщину, одинокую и беззащитную. Видно, на роду написано – всю жизнь обижать женщин…
– Ты только не плачь, – поторопился предупредить Рогожников. – Чего плакать-то? Брось ты… Обойдется все, не бойся. В деньгах если растрата – не очень страшно, дело поправимое. Люди-то простят, и позора не будет, если по ошибке…
Дверцы кубрика распахнулись, и вошел Типсин. Рогожников осекся и недовольно глянул на рулевого: черти приперли… Рулевой сильно озяб на ветру и, крупно подрагивая, присел возле горячей печки.
– Колотун… – проговорил он. – Боюсь, как бы забереги не схватились да самоходка бы не вмерзла…
Волны погромыхивали о корпус, скрипела палубная надстройка, и тоненько посвистывали снасти флагштока.
– Сходить на улицу, что ли? – помолчав еще несколько минут, проронил капитан и глянул на Типсина и Сашу.
Ему не ответили.
Он встал и, не оглядываясь, поднялся на палубу…
На реке было холодно, от серого сумрака белой ночи небо казалось низким и тяжелым. Волны ершили, пенили стремительную туруханскую воду; прибрежные кусты, изжеванные ледоходом, клонились, скрываясь в темной пучине.
«Паршиво все получается, – разочарованно думал Илья. – Так хорошо плыли всю дорогу, а тут на тебе… Чего ей этот акт втемяшился? Отговорить бы ее, да Васька этот приволокся. Один на один лучше бы получилось. А при Ваське говорить неудобно…»
Он сбросил трап на подмерзающую землю и спустился на берег. Вытаявшая прошлогодняя трава шелестела под ногами. В лесу было теплее, ветер только чуть-чуть шумел в вершинах деревьев. Пахло талым снегом, свежей глиной и пихтовым маслом.
Сквозь деревья матово белела река с неподвижной, резко очерченной по контуру самоходкой. Из трубы над кубриком поднимался стремительный серый дым. Рогожников поежился и застегнул пиджачок. Как бы снег к утру не грянул, больно рыхлые тучи несет над Туруханом. Надо было фуражку надеть…
Островок, к которому была причалена самоходка, упирался одним концом в протоку с темной, почти черной водой. Илья сел на валежину. «Хочу – иду, – подумал он. – А можно просто посидеть. Хорошо, когда свобода…» На протоке, в ее черной, непроглядной дали, пронзительно крякнула утка, а над головой что-то пролетело беззвучно и стремительно. У самых ног Ильи, из мягкой, оттаявшей земли, пробивался какой-то толстый, мягкий стебель с шишкой нераспустившихся желтых листьев на конце. Он сорвал его, пожевал – привычка послевоенных, полуголодных детей. Горьковатый сок вязал во рту и щипал кончик языка. Однако он съел весь стебелек, а махровые, мягкие листья долго мял и перетирал в руках, пока они не превратились в бурый грязный ком.
«Хорошо как… – думал он, – свобода… Только снег бы не пошел».
– Трап спущен, а Ильи нету, – донесся с баржи голос Типсина.
Александра что-то ответила ему. Рогожников не расслышал, но мысли вновь вернулись к ней. Он вспомнил, как начинался рейс, какая заботливая и милая она была, как он смотрел на нее и думал о женитьбе, примерял, какая из нее выйдет хозяйка. Во рту горчило, накапливалась густая слюна. «А что было бы, если… – Он сплюнул травяную горечь. – Никто бы и не узнал сроду. Васька за штурвалом стоял… А я пока свободный… Ишь ты! – вспомнил он. – Будто разозлилась. Чего злиться-то? Так бы и ехали до Совречки хорошо, без всяких обид. А то с актами с этими…»
Рогожников огляделся, показалось, идет кто-то за спиной, шаги слышно. «И жалко мне ее что-то, – подумал он, – одинокая какая. Страшно, наверное, одной-то так жить. Хоть бы дети были… Взяла б да замуж вышла или родила, на худой конец. Мало ли без мужиков рожают?.. Столько лет одна была, никто бы и слова не сказал… Как бы это поговорить-то с ней? Натворит с этими актами, запутается. Растрату покрыть можно, штаны последние продать и покрыть. А ну как излишки найдут?.. Не поглядят, что вдова того летчика-героя. Он был, да ушел. Слава ему небесная. А ты, дескать, жить осталась, так живи без растрат и излишков…»
«Не об этом думать надо! – ловил он себя. – Судить вот-вот будут… Тоже как бы за растрату: одна „Золотая“ осталась, и ту Ваське сдавать придется…»
То вдруг начинал Рогожников продумывать, как он скажет на суде последнее слово и что скажет в нем. Связной речи не клеилось. Долго раздумывал, стоит ли говорить суду о Храмцове, той самой неудачной Лидиной любви, после которой Лида вернулась в Туруханск. Спустя год Лида сама рассказала Илье о Храмцове. Спокойно так говорила, смеялась, как о давнем пустяке, но Рогожников стискивал зубы и от ненависти даже чуть всхрапывал. «Ты что, Илья?» – поразилась Лида его безумному гневу. «Хочу одного… – с придыхом сказал Рогожников. – Хочу, чтобы его посадили в трюм, запустили туда меня и дали мне в руки нож… Хочу, гаду, в глаза ему посмотреть…» – «Ты отчего такой жестокий?.. Я тебя стану бояться, Илья…» – «А он? Он нет, да?.. – спросил Рогожников. – Я помню тебя, когда ты попросилась ко мне на самоходку, и помню, какая ты была всю дорогу».
Однако Илья решил, что о Храмцове лучше не говорить. Черт с ним, давно все было, зачем взмучивать да взбалтывать то счастливое время. Лиде можно навредить, ребятишкам. И себе тоже. Про то, что хотел оказаться с ним с глазу на глаз, да еще с ножом в руках, судьям необязательно знать. Подумают еще, что Рогожников с молодости порывался нахулиганить.
«Что же сказать в этом последнем слове? – сосредоточенно размышлял Илья. – Или, может, его и не дадут? Скажут, нечего оправдываться, коли растратился и промотался…»
Снег пошел частый, с ветром, облепил руки, лицо, светлее будто стало на берегу. Илья поспешно вскочил и зашагал к самоходке. Через несколько минут – зима зимой. Только река полая, вода загустела от снега, шелестит. Он поднял за собой трап и пошел в кубрик. Там уже спали. Дыбился бугром тулуп на спине у Васьки Типсина, рундук был маловат для него, ноги свешивались. А на другом рундуке, сжавшись в комок под двумя одеялами, спала Саша. Илья притворил за собой двери и остановился на ступеньках. Места заняты. Надо убирать стол и укладываться в проходе на полу. Стараясь не греметь, он прошел в дальний конец кубрика, и тут на глаза ему попались штаны, висящие у печки. Они просохли уже, материал был хороший, и стрелка держалась на брюках даже после стирки. Несколько минут он задумчиво мял в руках тонкую, гладкую ткань, затем осторожно вынул из шкафчика вешалку с пиджаком и жилетом, свернул все это в аккуратный узелок и понес в трюм. С трудом отодвинув тяжелую крышку, он посветил внутрь прихваченным в рубке фонарем и спустился вниз. Ящики и тюки стояли вдоль бортов, крепко обвязанные старым бреднем. Разыскивать, где лежат костюмы, он не стал и сунул свой узелок под упаковку первого попавшегося тюка…
Около четырех утра капитан спустился в машинное, запустил двигатель, и, пока тот прогревался, он заскочил в кубрик, натянул поверх пиджачка дождевик, надел кое-как расправленную фуражку и встал за штурвал. Типсин проснулся и молча следил за сборами капитана. Александра лежала, укрывшись одеялом с головой, и непонятно было, спит ли она или тоже слушает, как Рогожников собирается на вахту.
«Золотая» легко снялась с мели: значит, вода еще прибывает. Заснеженные берега поплыли навстречу, холодный ветер гнал короткую мутную волну. Через пару часов хода должен был появиться поселок.
- Предыдущая
- 37/49
- Следующая
