Дом на городской окраине - Полачек Карел - Страница 26

• Предыдущая
• 26/116
• Следующая

— Что ж я еще могу делать? — ответил печник. — Говорят, печь барахлит. Ну я и подправил ее.

— Гм… А что ты получил от пани Сыровой?

— Что я получил? Ничего не получил, — отпирался печник.

— Не отпирайся! — громыхнул полицейский. — Получил, не юли! Мне все известно, ты это знаешь… Меня, сударь, не проведешь! Костюм ты получил, вот что. Покажи!

— Какой костюм? — попытался было увильнуть печник.

— Да не бойся ты, дурень, — уговаривал его полицейский, — не отберу я у тебя этот костюм! Больно мне нужно старое тряпье…

Сухопарый внял уговорам и нерешительно протянул полицейскому подаренную одежку.

Полицейский ловко расправил пиджак, осмотрел подкладку, прощупал карманы и произнес безразличным тоном: — Ну, сказать по правде, ничего особенного. Не больно-то в нем пофорсишь… Десятку я тебе за него дам, сейчас у меня как раз такое настроение, что готов сорить деньгами…

— Ну уж нет, — сказал печник, любовно поглаживая сукно. — Костюмчик — первый сорт, и я рад, что у меня есть такой.

— Ну и балда же ты, — укоризненно произнес полицейский. — Воображаешь, будто у тебя Бог весть что, а я-то вижу, что оно сплошь в дырьях. Штаны ветром подбиты. Мальчишку отдам в ученье, вот и закажу перешить на него, пусть донашивает за прилавком. Десятку, говорю, дам. Бери, пока дают…

— А что мне десятка? — возражал зять, — гляну на нее и тю, тю, а костюм поношу, потому как сукно добротное…

— Ну на кой он тебе, — ласково уговаривал полицейский, — ты и надеть-то его не сможешь. Ты вон какой дылда, а Сыровой — что женатый воробей.

Печник задумался и приложил брючины к своим ногам. Штанины и впрямь доходили ему лишь до щиколоток.

Тем не менее он всей душой прикипел к подаренному костюму и решил не расставаться с ним.

— Не продам, — твердо заявил он.

Полицейский завращал глазами: — Не продашь? — прошипел он. — Ну хорошо же! Но запомни, я тебе этого не забуду! Ты еще пожалеешь, скупердяй костлявый!

Печник прижал штаны к груди и стал кричать, дрожа перед разъяренным полицейским, как кролик перед удавом. — Не продам. Не продам!..

— Да я вообще могу отобрать у тебя этот костюм, — орал полицейский, — потому как ты без моего ведома взял его у моего жильца… Жильцы не имеют права раздавать свои вещи без разрешения хозяина. Есть такая инструкция… Нечего сказать, красиво же ты поступаешь, сговариваешься с жильцами за спиной собственного зятя. Ладно, ладно… Но чтобы твоей ноги не было в моем доме. А увижу — спущу на тебя собаку, дрянь ты эдакая!

И полицейский хлопнул дверью.

Побагровевший, как медный таз, он трусил к своему дому, шипя: — Не позволю! Запрещаю! Не потерплю!..

На следующий день был праздник. После обеда пани Сырова осталась дома, чиновник же решил навестить дядюшку Криштофа.

— Поскольку я давно у него не был, — сказал он, — а забывать родственников негоже.

— Сходи, — согласилась жена, — а я пока починю белье. — И она села за швейную машинку.

Дядюшка Криштоф жил в одном из старых пражских домов в районе Нове Мнесто. Это было серое здание, тихое и тяжеловесное. Узкий тротуар под сенью аркады. Под аркадой с незапамятных времен сидит слепец с бледным застывшим лицом. Ноги у него скрещены как у фараона, а в протянутой руке — спичечный коробок.

Фасад дома украшен двумя деревянными лошадиными головами. Лошадиные морды насмешливо улыбаются, обнажая крупные зубы. На первом этаже — мастерская по изготовлению сбруй, старинное название фирмы гласит: «Флориан Ленц».

Дом зевает, разинув сводчатую подворотню, из которой даже летом тянет затхлым холодом. Во дворе уместилось несколько бочек, перевернутая тележка, хилое фикусовое деревцо в деревянной кадушке. Прямоугольный проем двора обрамляют застекленные галереи, затканные плющом и голубеющими цветками вьюнка. За стеклянными галереями живут старые люди, чье время давно миновало. Их голоса напоминают шелест бумаги, а шорох их шагов скрадывают войлочные туфли.

Тихий дом принадлежал дядюшке Криштофу. Раз в квартал у него собирались седовласые жильцы. Они приносили квартирную плату и получали от хозяина по рюмочке шоколадного ликера. Затем расходились по своим жилищам, предварительно справившись друг у друга о состоянии здоровья. Деньги дядя Криштов прятал в шкафчик с лекарствами. И время от времени покупал на них ценные бумаги.

По каменной лестнице чиновник поднялся на второй этаж и остановился перед дверью с прикрепленной на ней эмалированной табличкой. Готическим шрифтом на табличке было выведено: «Криштоф Отто Кунстмюллер». Чиновник потянул за деревянную грушу, в прихожей тонко задребезжал звонок. Долго никто не открывал. Затем послышались шаги, и чиновник увидел, как дверной глазок осторожно приоткрывается. За дверью, снабженной дребезжащим звонком, жили люди опасливые, знающие из газет, что мир кишит залетными ворами, алчущими чужого добра. Хмурая экономка, с подозрением глянув на гостя, не без колебаний впустила его в квартиру.

Старик сидел в кресле и разноцветными шелковыми нитями вышивал какую-то салфетку. Из узких рам взирали со стен чопорные господа в высоких черных жабо. Облезлый попугай в позолоченной клетке бросил на чиновника косой взгляд и вдруг зычно выкрикнул: «Habt — acht!» — «Держи его!».

Пан Сыровы поздоровался. Дядя отложил рукоделие, снял очки и исподлобья взглянул на племянника. Казалось, он его не узнавал. Чиновник назвал себя. Старик пришел в восторг, с трудом поднялся и дрожащими руками обнял гостя, восклицая: — Сам Бог посылает тебя, Фердинанд! Как здоровье твоей супруги Валерии? — Всякий раз старик путал племянника с кем-нибудь из своей многочисленной родни. Теперь он принял его за кузена Фердинанда, который умер в девяностых годах, а при жизни был ротмистром Пардубицкого драгунского полка. Не сразу удалось чиновнику втолковать ему, что он не Фердинанд, а сын Йозефа, дядюшкина племянника по материнской линии. Сознание дядюшки было затуманено старостью, и события перемешались у него в голове самым причудливым образом. С натугой вникал он в генеалогические выкладки, вздыхая: — «Как летит время! Только подумать!». — Попугай закричал опять: «Habt — acht!»

Затем дядюшка озорно подмигнул и, насилу передвигая ноги, заковылял к конторке, открыл дверцу, вынул из жестяной коробочки горсть мятных конфет. Он сунул их племяннику в руку и сказал: — Ешь, это лечебные пастилки. Они освежают и на целый день дают заряд бодрости. Угощаю ими тебя, потому что хорошо к тебе отношусь. Кого я люблю, для того мне ничего не жаль.

Старик повеселел. Чиновник, ворочая во рту невкусные конфеты, старался уразуметь то, о чем говорил старик, — речь его текла монотонно, словно струйка воды из водосточной трубы. Старик рассказывал, как брали штурмом Сараево. Затем он вдруг перенесся в своих воспоминаниях куда-то в горы. Вот он едет в санях с женой по заснеженному плато. Жена стонет в родовых схватках, а за ними мчится стая голодных волков. Глаза разъяренных зверей фосфоресцируют в ночной тьме. Миг промедления может стоить жизни. Пока дядюшка рассказывал эту историю, он запамятовал, что говорит как бы о самом себе, и чиновник понял, что эта страшная история приключилась с начальником какой-то железнодорожной станции, впоследствии умершим от тифа в Сремском краю на севере Сербии.

— Случилось это, — сказал старик, — в семидесятых годах. Возьми вон ту толстую книгу, в ней все описано. Тогда выдалась такая суровая зима, что все птицы позамерзали. И об этом ты прочитаешь в книге, потому как в ней описано все, что случалось на белом свете. Так что не подумай, будто я что-то выдумываю…

— Да, — вздохнул дядюшка, с минуту помедлив. — Чего только не бывало… Но куда эта книга задевалась? Ума не приложу. Все растащат, ежели не глядеть в оба. А мне бы хотелось знать, какова высота Вандомской колонны. В той книге она была изображена. Теперь же ничего и не почерпнешь… Ты не знаешь, Отто, какова высота Вандомской колонны?

• Предыдущая
• 26/116
• Следующая