Восток, запад - Рушди Ахмед Салман - Страница 26

• Предыдущая
• 26/30
• Следующая

— Будем звать его просто мистер Миксер, — ради простоты жизни в конце концов предложил я. — Миштер Микшер Миширш.

Мне было пятнадцать, невостребованное еще семя мешало жить, из чего следовало, что я тогда был способен нахамить человеку в лицо, причем не всегда безобидному, как мистер Месир после инсульта.

Больше всего мне запомнились его розовые резиновые перчатки, которые он не снимал, кажется, никогда, по крайней мере до тех пор, пока не явился к Мэри-Конечно…

Так или иначе, когда я в глаза назвал его Микшером, а мои сестры Дурре и Муниза шмыгнули в лифт и громко захихикали, Месир лишь добродушно ухмыльнулся и спокойно кивнул головой:

— О’кей, зовите меня как хотите, — и отправился снова натирать медные ручки и рамы.

Дразниться стало неинтересно, я тоже вошел в лифт, и мы поехали на пятый этаж, распевая во все горло «Не могу тебя разлюбить», будто Рей Чарльз, правда, у нас получалось довольно противно. Но мы были в темных очках, и потому все равно было похоже.

Было лето 1962 года, и школа была на каникулах. Шехерезаде тогда как раз исполнился год. Дюрре было четырнадцать, Мунизе десять, но хлопот с ней уже было полным полно. Частенько мы втроем — вернее, вдвоем, мы с Дюрре; Муниза ужасно хотела войти в наш дуэт, но безуспешно — становились возле кроватки Шехерезады и начинали ей петь.

— Никаких детских глупостей, — как-то решила Дюрре, и мы обходились без глупостей, потому что лидером была она, хотя и была меня на год младше.

Мы не пели колыбельных, а исполняли хиты Чабби Чеккера, Нейла Седаки, Элвиса и Пата Буна в собственной аранжировке.

— Почему же ты не идешь домой, торопыжка Гонсалес? — замирая от счастья, голосили мы кто в лес, кто по дрова и при этом скакали, вертели, крутили свой «мешочек хлопка»[59].

Скакали, вертели, крутили до тех пор, пока махараджа Б. из квартиры под нами не поднимался жаловаться, и тогда айя просила, чтобы мы вели себя тише.

— Вот какая джамбалайя, Джамба-айя влюблена! — кричала Дюрре, и Мэри густо, по-настоящему краснела. И мы дружно и плавно — ой-вой-вай — заводили модную в те времена «Джамбалайго». Но если Шехерезада начинала плакать, то входил отец — голова, как у быка, вперед, из ноздрей дым… Да, тогда нам не помог бы даже волшебный талисман.

Я проучился в интернате уже год, когда отец решил переселиться в Англию всей семьей. Это решение, как и все прочие свои решения, он принял сам, не объясняя и не обсуждая его ни с кем, даже с матерью. Вначале, сразу после приезда, отец снял две квартиры в Бейсуотере на одном этаже в довольно обшарпанном доме с названием Грэм-корт, смотревшем на тихую, ничем не примечательную улочку, которая шла от куинсуэйского кинотеатра «Азбука» до Порчестерских бань. Одна квартира предназначалась для него, а в другой жили мать, трое девочек, айя, а на каникулах еще и я. В Англии, где алкоголь продавался свободно, отец не стал добродушнее, и потому вторая квартира была для нас в некотором смысле спасением.

Чуть ли не каждый вечер он выпивал бутылку красного «Джонни Уокера», разбавляя виски содовой из сифона. И когда он пил, мать не осмеливалась пересечь лестничную площадку.

— Он там строит мне рожи, — говорила она.

Айя Мэри относила ему обед и отвечала на телефонные звонки (если отцу было что-нибудь нужно, он нам звонил). Не знаю почему, но приступы пьяной ярости никогда не имели отношения к Мэри. Она говорила, это потому, что она старше отца на девять лет и умеет поставить его на место.

Но через несколько месяцев отец снял другую, четырехкомнатную квартиру в новом месте, немногим получше прежнего. Это был дом на Кенсингтон-корт В-8, который назывался Ваверлейхауз. Среди жильцов в доме оказался даже не один, а сразу два махараджи — махараджа П., легкомысленный и веселый, и махараджа Б., о котором я уже упомянул. Квартира для такой семьи была тесная: мать с отцом и крошкой Шухерозадой (как все чаще ласково стали ее называть сестры) поселились в большой спальне, мы втроем в другой, совсем маленькой, а бедная Мэри, как ни стыдно признаться, спала на соломенном тюфяке, который вечером расстилала на ковре в гостиной. В третьей спальне отец устроил себе кабинет, где стояли телефон, Британская энциклопедия, журналы «Ридерз дайджест» и запиравшийся на ключ шкафчик под телевизором. Войти туда можно было только с риском для жизни. Там было лежбище Минотавра.

Однажды утром мать уговорила отца сходить в аптеку купить что-то для маленькой. Вернувшись, он вошел в комнату, держась рукой за щеку, и глаза у него были, каких я никогда не видел — обиженные, как у ребенка.

— Она меня ударила, — жалобно сказал он.

— Как! Ай боже мой! Что ты говоришь? — засуетилась мать. — Кто тебя ударил? Тебе больно? Покажи-ка, дай я посмотрю.

— Я ничего не сделал, — сказал отец, стоя посреди комнаты, все еще с аптечным пакетом в другой руке, щеки у него горели и стали похожи цветом на Миксеровы перчатки. — Я спросил все по списку. Она сначала была такая приветливая. Я попросил детскую смесь, детскую присыпку «Джонсона», мазь для десен, и она все принесла. А потом я спросил, есть ли у нее соски? и она дала мне пощечину.

Мать пришла в ужас.

— За это?

Мэри тоже возмутилась.

— Что за безобразие! — поддержала она мать. — Я была там, в этой аптеке, есть там сошки, на витрине, большие и маленькие.

Дюрре и Муниза попадали на пол. Они обе катались со смеху и дрыгали ногами.

— Ну-ка немедленно закройте рты, вы, обе, — приказала мать. — Какая-то сумасшедшая ударила по лицу вашего отца. Что тут смешного?

— Быть не может, — простонала Дюрре. — Ты подошел к девушке и сказал… — Тут она снова схватилась за живот и затопала ногами, — есть ли у вас соски??

Отец окончательно побагровел, что означало, что он сердится. Дюрре постаралась побыстрее справиться с новым приступом смеха.

— Папа, — наконец сказала она, — нужно было спросить не соски?, а со?ски, соски?— это на груди.

Мать и Мэри невольно прыснули, прикрыв рот ладошкой, а отец смутился.

— Какое бесстыдство, — сказала наша мать. — Надо же, так одинаково все назвать!

От огорчения она даже прикусила язык.

— Англичане есть англичане, — вздохнула Мэри-Конечно. — Но все-таки это слишком. Да, конечно, даже для них.

Я люблю вспоминать этот случай, потому что тогда впервые в жизни мы видели смущение отца; история вошла в наши легенды, а девушка из аптеки стала объектом величайшего восхищения. (Мы с Дюрре заглянули в аптеку, чтобы на нее посмотреть, простенькую девушку лет семнадцати, невысокую, с большой и очень даже заметной грудью, а она, услышав, как мы шепчемся, окинула нас таким свирепым взглядом, что мы удрали.) Но кроме всего прочего, еще и потому, что благодаря всеобщему хохоту, мне удалось скрыть, что и я, прожив в Англии уже целый год, сделал бы ту же ошибку, что и отец.

Проблемы с английским были не только у айи или у родителей. Мои школьные приятели не раз дразнили меня, когда я на свой бомбейский манер говорил «возрастание» вместо «воспитание» («Ну и где это ты возрос?»), «втройне» вместо «в-третьих» и называл макаронами любую вермишель. До того случая у меня не было ни малейшей возможности пополнить свой словарь, выяснив разницу между соска?ми и со?сками.

Когда Миксер пришел за Мэри, я почувствовал легкий укол ревности. В старом костюме, который стал ему чересчур свободен, и брюки пришлось подтянуть ремнем, трепеща от благоговения, он позвонил в нашу дверь, а в руках, наконец без перчаток, держал розы. Открывший ему отец окинул Миксера испепеляющим взглядом. Отец был немножко сноб и страдал от того, что в квартире отсутствует вход для слуг, так что и уборщику приходилось открывать, будто он принадлежал к тому же самому кругу, что и мы.

• Предыдущая
• 26/30
• Следующая