Восток, запад - Рушди Ахмед Салман - Страница 25

• Предыдущая
• 25/30
• Следующая

— Эта тамильская женщина никогда не была в Англии, — отметил он для себя. — Наконец-то мы не нуждаемся в импорте. Отличное, можно сказать, заключение к давней речи на давнем обеде. — И потом еще с чувством подумал: — Трагедия состоит не в том, как человек умирает, а в том, как он живет.

Сцена вокруг померкла, растворившись в облаке света, и Чеков перенесся на мостик космического корабля «Энтерпрайз». Экипаж был на месте. Впереди, рядом с Чековым, сидел Зулу.

— Защитный экран вышел из строя, — произнес он.

На главном мониторе разворачивался, готовясь к атаке, «Крылатый охотник клингонов».

— Одно попадание, и нам конец! — воскликнул доктор Мак-Кой. — Ради Бога, Джим, сделай что-нибудь.

— Нарушение логики! — ответил старший офицер Спок[56]. — Без кристалла выйти в искривленное пространство невозможно. На простых двигателях от «Крылатого охотника» не уйти. В соответствии с логикой, единственная возможность, которая у нас еще есть, это сдаться на милость победителей.

— Сдаться Клинтонам! — вскричал Мак-Кой. — Черт возьми, ты, остроухий холодный арифмометр, ты что, не знаешь, как Клинтоны поступают с пленными?

— Фазовые батареи не работают, — доложил Зулу. — Защитное поле на нуле.

— Должен ли я попытаться связаться с капитаном Клинтонов, сэр? — спросил Чеков. — Они вот-вот откроют огонь.

— Благодарю вас, мистер Чеков, — сказал капитан Кирк. — Боюсь, в этом нет необходимости. В соответствии со сценарием у нас на крайний случай есть еще один сюжетный ход. Займите свои места.

— «Крылатый охотник» открыл огонь, — сказал Зулу.

Чеков стиснул руку Зулу, крепко, как победителю, и, повернувшись к экрану, смотрел, как летят к кораблю шары смертоносного света.

Никогда в жизни уборщик и привратник большого многоквартирного дома по прозвищу Миксер не встречал таких крохотных женщин — кроме разве что карлиц, — какой была шестидесятилетняя Мэри-Конечно, которая, придерживая рукой свое белое с красной оторочкой сари и поблескивая сединой в аккуратно собранных на затылке узлом волосах, одолевала ступеньки перед парадным входом, будто это были Альпы.

— Нет, — сказал он вслух.

Не Альпы, какие-то другие горы.

— Гхаты, — сказал он гордо. Слово из школьного атласа, выученное много лет назад, когда Индия была далекой, почти как райские кущи. (Теперь кущи стали дальше, чем Индия, зато преисподняя придвинулась ближе.) — Западные Гхаты, Восточные Гхаты и еще Кенсингтонские, — сказал он, ухмыльнувшись. — Такие горы.

Она остановилась перед ним посредине обшитого дубовыми панелями вестибюля.

— На хинди «гхаты» еще и ступени, — сказала она. — Да, конечно. Например, в священном городе Варанаси есть спуск, где сидят брамины и собирают у филигримов деньги, и он называется Дасашвамедха-гхат. Такие широкие-преширокие ступени, которые идут к Гашу. О да, конечно! А еще есть Маникарника-гхат. В Маникарнике, в доме, где с крыши прыгает тигр, — конечно, не настоящий, крашенный «техниколором», а вы что подумали? — в этом доме покупают огонь, прячут в коробку, а потом, когда умирают близкие, от него разжигают костер. Погребальный костер пахнет сандалом. Фотографировать похороны нельзя; нет, конечно, ни в коем случае.

Он прозвал ее Мэри-Конечно, потому что она никогда не говорила просто «да» или просто «нет»; а всегда «о-да-конечно» или «нет-конечно-ни-в-коем-случае». Сам он, с тех пор как стала отказывать голова, в которой когда-то он был более чем уверен, всегда пребывал в растерянности и сомневался во всем, оттого и ее убежденность поначалу вызвала в нем тоску, потом зависть, а потом нежность. А всколыхнувшаяся эта нежность оказалась чувством настолько забытым, что он еще долгое время думал, будто дело в китайских пельменях, которые он приносил домой из забегаловки на Хай-стрит.

Английский язык давался Мэри с трудом, и отчасти по этой причине старый развалина Миксер окончательно проникся к ней нежностью. «П» никак у нее не вставало на место и нередко превращалось то в «ф», то в «к», и, выкатив в вестибюль плетеную корзину на колесиках, она говорила: «Я за кокуфками», а вернувшись, отвечала на его предложение поднять покупки по ступенькам парадного гхата: «Конечно, кожалуйста». (Однако на хинди или конкани «п» и «ф» свое место знали.) Мало того, Мэри так и не сумела толком усвоить смысл слова «уборщик», решив, что коли человек ухаживает за домом, так он «ухажерчик», и потому, когда лифт трогался с места, громко благодарила сквозь решетку: «Ухажерчик! Спасибо. Да, конечно».

Таким образом, он вдруг стал ухажерчиком, подчинившись трогательному обаянию Мэри и чувству, шевельнувшемуся где-то под ложечкой.

— Ухажерчик, — повторял он, встав перед зеркалом, когда лифт скрывался из глаз. После выдоха на стекле оставался дымчатый образ слова. — Ухажерчик ухажерчика уходил.

О’кей, пусть будет «ухажерчик». Каких только прозвищ ему ни давали, он никогда не обращал на них внимания. На это не только обратил, но даже решил ему соответствовать.

В течение многих лет я хотел написать рассказ о нашей айе[57], нашей няне Мэри-Конечно, которая вырастила нас — и меня, и сестер — наравне с матерью, о ней, об «ухажерчике» и об их романе, который случился в начале шестидесятых годов, когда все мы жили в Лондоне в доме под названием Ваверлей-хауз; хотел, но по тем или иным причинам так за него и не взялся.

Надолго потеряв Мэри из виду, я недавно получил от нее письмо. В письме она говорила, что ей девяносто один год, что ей сделали серьезную операцию, что живет она в бомбейском районе Курла у племянницы, которая сама без гроша, и ей стыдно сидеть на шее, и она просит прислать каких-нибудь денег.

Я выслал денег и вскоре получил благодарственную открытку от племянницы по имени Стелла, написанную той же рукой, что и письмо от айи. Племянница писала, что «айа» (в детстве мы произносили это слово как палиндром) очень тронута тем, что я не забыл ее за столько лет. «Рассказы о вас, о детях, я слушала всю свою жизнь, — продолжала она, — так что вы мне почти родные. Может быть, вы даже помните мою мать, сестру Мэри? К несчастью, она умерла. Теперь все письма для Мэри пишу я. Мы обе желаем вам всего самого лучшего».

Открытку от незнакомой родственницы я получил в изгнании, вдали от страны, которую любил, и от той, в которой родился, и слова эти тронули глубоко спрятанные в душе струны. К тому же мне стало стыдно оттого, что за столько лет я почти ничего не сделал для Мэри. И стало как никогда важно написать много раз откладывавшийся рассказ про нашу айю и ее благородного рыцаря, которого она — случайно, но метко — произвела в «ухажерчики». Я понял, что история эта не только о них, но обо всех о нас.

Его фамилия была Месир, сам он ее произносил как-то вроде Миширш, с неуловимым акцентом, вывезенным из-за «железного занавеса», из стран, где все должно быть неуловимо — на всякий случай, как торжественно объяснила моя сестра Дюрре: вдруг за тобой шпионят, или гонятся, или еще что. Имя тоже начиналось с «М», но состояло сплошь из одних «коммунистических согласных», как мы называли все эти «з», «с» и «в», между которыми не оставалось ни малейшего пространства, куда можно было бы вставить гласную, так что его произносить я и не пытался.

Поначалу мы хотели было прозвать его в честь одного персонажа комикса, немного похожего на Элмера Фудда[58] злого мистера Мксюзтплка из Пятого измерения, который превратил жизнь благородного Супермена в сущий кошмар и проказничал до тех пор, пока Оле Зупе хитростью не заставил его произнести свое имя задом наперед: Клптзюскм, отчего тот наконец вернулся обратно в Пятое измерение; но поскольку мы сами так и не научились говорить Мксюзтплк (не говоря уже о Клптзюскме), то от этой идеи пришлось отказаться.

• Предыдущая
• 25/30
• Следующая