Билет в одну сторону - Костина Наталья - Страница 26

• Предыдущая
• 26/68
• Следующая

– Она теперь мальчик, – надувшись, поясняет Женька, и тут мы замечаем, что гламурные куклины локоны обкромсаны под корень, так что местами сквозит твердая целлулоидная основа. – Мальчики ходят на войну, а девочки дома сидят! Я, когда вырасту, буду мальчиком, – заявляет она. – И волосы тоже не хочу!

– Женечка, у тебя такие волосики чудные! – Маруська пытается погладить Женьку по ее каштановой голове, в которой непонятным образом поселились такие крамольные мысли, но моя строптивая дочь выскальзывает из-под любящей длани, а ее толстенькие лоснящиеся косички – волосы у нее действительно на диво хороши, густые и блестящие, – от негодования даже растопыриваются.

– Девочкам можно медсестрами быть! – находит компромиссное решение Маруська. – Сестра милосердия! Звучит-то как!

– Нет! – отрезает Женька. – Я буду как Надежда Савченко! На самолете летать!

Я тихо охаю, но Маруська не теряет присутствия духа.

– У тебя так хорошо ампутация получилась, – вкрадчиво хвалит она Женькину работу.

Отпиленная пластмассовая конечность беспомощно валяется тут же. Вид у нее грустный. Впрочем, как и у прически бывшей Эльзы или Эммы. Кукла была дорогая и красивая, ее подарил Женьке на день варенья мой бывший. Впрочем, Женьке он никакой не бывший, а очень даже настоящий.

– А давай я тебя перевязки делать научу? Всамделишные! По всем правилам.

Женька кивает, сосредоточенно прикусив верхнюю губу, и тщательно замазывает останки кукольной ноги зеленым фломастером.

– Сейчас нам мама бинтик даст…

– По ж…пе мама сейчас вам даст! – не выдерживаю я. – Какую игрушку испортила! Красивую! Новую! Дорогую!

– Так война же. – Женька поднимает на меня свои огромные ореховые глазищи, в которых уже стоят слезы. – На войне много раненых.

– Много, – кивает Маруська. – Щас мама покричит немножко, совсем как раненая, а потом все-таки пойдет в дом и принесет нам кусочек бинтика. И мы все будем учиться. Я когда-то курсы первой помощи окончила и так хорошо усвоила материал, что до сих пор могу хоть забинтовать, хоть лубок наложить, хоть закрытый массаж сердца произвести. Вот!

– А как это – лубок наложить? – Любопытное дитё через образовавшуюся дырку в куклиной ноге пытается заглянуть внутрь, наверное, чтобы увидеть все прочие внутренности.

– Ну это типа гипс, когда чего-нибудь ломают. Руку, например. В руках у нас что? Кости, – сама себе отвечает моя подруга, увлекшаяся игрой в неотложную медицинскую помощь. – А когда кости ломаются, это очень больно.

Маруська поднимает с земли толстую ветку и р-раз! – с треском ломает ее пополам.

– Видишь? – демонстрирует она Женьке острые деревянные концы. – Так и кость внутри руки ломается, – просвещает она. – А чтобы она хорошо срослась, кости нужно что? Правильно совместить!

Моя неугомонная подруга пытается сложить половинки ветки в одно целое, но у нее это плохо получается. Тогда она тащит весь этот мусор прямо в кухню, где, как она знает, у меня хранится аптечка и можно разжиться бинтом, пластырем и даже маленькой клизмой. По пути Маруська увлеченно высматривает другие подручные средства, а заинтригованная Женька восторженно прыгает следом, волоча Эмму или Эльзу ампутированной конечностью прямо по земле. Сепсис несчастному пупсу при такой антисанитарии точно гарантирован – но я не вмешиваюсь. У моей лучшей подруги женские проблемы, а ребенка она хотела страстно, особенно от второго мужа. Куда только Маруська не ездила – и к врачам, и к шарлатанам, и даже по монастырям. Пока ничего не помогло, и поэтому она при каждом удобном случае сюсюкает с Женькой. Впрочем, слово «сюсюкает» плохо описывает отношения моей подруги с моей же дочерью – скорее, они общаются на равных. У меня не всегда так получается, и я иногда завидую Маруськиному таланту. Мне частенько элементарно не хватает терпения, я срываюсь, кричу и даже шлепаю ее… иной раз. Даже когда проступок того не стоит. Вот так и сейчас: прям руки чесались отшлепать ее за куклу – а зачем? Ну, изуродовала она дорогого пупса, ну и что? Мир от этого не обрушился! Я вот тоже много чего в своей жизни испортила… например, отношения с Женькиным отцом. Правда, он был тот еще фрукт – но ради нее можно было бы и потерпеть… Или нельзя? Во всяком случае, с Маруськой моей дочери сейчас куда интереснее, чем с моим бывшим. У того терпения было еще меньше, да и вообще ребенком он почти не интересовался.

– Во-о-от, а теперь берем пару щепочек, и вот та-а-ак… аккуратненько… приматываем! И конечность зафиксирована.

Пока я пребывала в плену у невеселых мыслей, Маруська, не найдя в аптечке ничего подходящего, стащила в прихожке мой веселенький шарфик и обмотала им конструкцию из ветки и двух, скажем прямо, не совсем чистых картонок, подобранных тут же, в кухне.

– Все, закрываем полковой лазарет! – командую я. – Расходные материалы на место. Кстати, это мой шарф, и я его еще надеваю, – с упреком говорю я, но, увидев, как сияют Маруськины глаза от общения с Женькой, машу рукой: – Ладно… делайте что хотите.

– В следующий раз я бинтик из дому принесу, – обещает моя подруга. – И книжку по первой помощи. С картинками!

– Сейчас! Сейчас пойдем!

Женька подпрыгивает и повисает на Маруське, обхватив ее руками и ногами. Я немного завидую, и в моем голосе проскальзывают ревнивые нотки:

– Женя, оставь тетю Марусю в покое! Никуда вы не пойдете. Мы сейчас все вместе кукурузу есть будем. С помидорами.

– А из помидор-рного сока мы сделаем кр-р-ровь! – плотоядно рычит Маруська. – Когда отрезают руки-ноги, кр-ровь просто так и хлещет!

– Да ну вас совсем с вашими глупостями! – Я сержусь уже всерьез. – Мало нам своих неприятностей, так вы еще помидорной крови захотели! Вот дам вам мясорубку, будете ее вертеть до вечера, томат варить и в банки закатывать.

– Не, – Маруська отрицательно мотает головой. – Мы так не договаривались! Мы по врачебной части, а томат варить – это пусть дежурный по кухне.

– Да? – едко осведомляюсь я. – Дежурный, говоришь? Вечный дежурный? А вы потом трескать, да?

– Ну зачем же трескать? Мы культурненько употребим… и даже руки перед едой помоем. Правда, Жень?

Женька измазана фломастерной зеленкой, землей, соседской шелковицей, ржавчиной от старой ножовки так, что и в корыте не отмоешь. Но лишь только я открываю рот, чтобы сказать ей, какая она поросятина, меня вдруг охватывает сразу несколько чувств: я ощущаю, как нестерпимо, невозможно люблю ее и как боюсь потерять – так же невозможно и нестерпимо. Я не хочу все это озвучивать – но Маруська, такая же невероятно впечатлительная от природы, тут же обо всем догадывается. Иначе зачем бы она крепко-крепко обняла меня, Женьку да и бывшую Эмму тоже?

В какое-то мгновение мне показалось, что он не дышит. У меня и самой сбилось дыхание, и я судорожно, рывком втянула воздух лишь тогда, когда заметила, что его грудь также вздымается. Еле заметно. Слабо. А я ведь едва не заорала: «Давайте реанимационную!!» – хорошо, вовремя спохватилась. Он, несомненно, был жив.

Я присела рядом, уговаривая и одновременно ругая себя: совсем сбрендила, ты же врач, а не какая-нибудь истеричная дамочка-мамочка-безутешная невеста! Почему же тогда рядом с ним, моим первым, вытащенным «оттуда», я чувствовала себя как… как… Не знаю, короче, как я себя чувствовала. Но меня тянуло к нему как магнитом – это и к бабке не ходи – видно было невооруженным глазом.

Мне постоянно хотелось провести ладонью по его выгоревшим волосам, посидеть рядом, подержать за руку… Это не имело ничего общего с медицинскими процедурами или, на худой конец, осмотром – мне просто хотелось быть близкой к нему. Чувствовать его тепло. Не давать этому теплу исчезнуть. Испариться. Уйти во Вселенную. У этой чертовой Вселенной и так хватает тепла! А его дыхание нужно ему самому… и… ему еще рано умирать. Каким-то шестым чувством я ощущала, что он проживет еще очень долго. И я буду смотреть на него вот так – будучи совсем рядом. Боже мой, какие глупые фантазии посещают мою голову! Все это потому, что я слишком эмоциональна. «Эй ты, врач, – сказала я самой себе, – раз заявилась, нужно хоть что-то сделать!»

• Предыдущая
• 26/68
• Следующая