Девять месяцев до убийства - Куин (Квин) Эллери - Страница 27

Инспектор густо покраснел.

— Прости, я запамятовал, что она значит.

— Последнее предостережение.

— Верно. Последнее предостережение. Именно. Последнее предостережение для кого? И о чем, Эллери?

— Понятия не имею.

Инспектор слабо улыбнулся, как бы извиняясь перед начальством за неудачный ответ своего отпрыска.

Тут шеф полиции взревел:

— Неужели в этом проклятом заведении никто так и не сможет объяснить, что значат эти идиотские послания?

Молчание было ему ответом.

— Можно мне высказать одно соображение? — спросил Эллери.

— Вы у нас не работаете, Квин.

— Это верно, сэр. Однако я могу заверить вас, что это было последнее послание.

— Откуда вы знаете?

— Потому что оно девятое, сэр, — ответил Эллери и загнул все пальцы на руках, кроме большого на правой.

Шли дни. Больше посланий не поступало. Как ни был ничтожен триумф Эллери, он слегка польстил его самолюбию. Сам он все эти дни отирался в управлении и собирал крохи информации. К примеру, он принадлежал к числу тех привилегированных особ, которых посвятили в тайну, что все девять посланий пришли в течение двадцати семи дней.

А двадцать семь делится на девять.

И сумма цифр числа двадцать семь равна девяти.

Все это время у Эллери в голове постоянно вертелась одна мысль: «Как-то он хочет нас одурачить, нагромождая эти девятки одна на другую. Но как?»

Инспектор Квин снова и снова перечитывал все послания'и добился того, что выучил их наизусть. Тем не менее это так и не смогло пролить свет на загадку убийства.

Ранее существовавшая версия, что Нино Импортуну вначале отравили, а уже потом убили ударами по голове, была опровергнута токсикологической экспертизой. Причиной расстройства его желудка оказалась роковая ошибка его темпераментного шеф-повара. Самым худшим ее последствием могло быть только увольнение последнего.

За день до юбилея миссис Импортуна попросила Цезаря приготовить Caccuicco alia Livornese, рагу, которое готовят, в Ливорно из даров моря. В обязательном порядке в это рагу входили отварные омар и каракатица. Цезарь настоял на том, что итальянские блюда следует готовить из итальянского же сырья. В итоге омара и каракатицу привезли из Италии самолетом. Цезарь вначале приготовил соус, в котором стал варить омара и каракатицу. Когда он попробовал, что получилось, он прямо взвыл от отвращения. По его мнению, каракатица была просто отвратительна на вкус. Он заявил, что он не будет готовить это рагу, что его честь шеф-повара будет поставлена под угрозу из-за столь отвратительного продукта. Импортуна лично поспешил на кухню, чтобы уговорить его не подавать тотчас же в отставку.

Пробуя каракатицу, он съел немалый ее кусок и без колебаний принял сторону Цезаря, который был польщен и взял назад свое заявление об отставке. Рагу было вычеркнуто из меню. Цезарь этим вечером почувствовал легкое расстройство желудка, примерно в то же время, когда у Импортуиы начались желудочные колики. К несчастью, рагу не удалось подвергнуть анализу, поскольку оно было выброшено на помойку. Следы непереваренной каракатицы правда были обнаружены в желудке Им-портуны, и исследование показало, что именно она была причиной легкого пищевого отравления. Протухшая каракатица не имела никакого отношения к убийце.

Существовала другая версия, что Нино Импортуна и его брат Джулио — а может, и все три брата — были связаны с мафией. Ее поддерживали те полицейские чины, которые утверждали, что анонимные послания — это дело рук просто какого-то сумасшедшего, а к преступлению они не имеют никакого отношения. Сторонники мафиозной версии, козыряя сицилийским происхождением Им-портунато, утверждали, что мафия проникла в некоторые отрасли концерна Импортунато и что убийство братьев — это следствие неизбежной борьбы за власть над огромной индустриальной империей.

Но и эта версия не выдержала проверки. Не удалось найти ни одного доказательства связи Нино, Марко и Джулио, а также фирм концерна с мафией. Таково было общее мнение полиции и ФБР.

Если для инспектора Квина и его коллег отсутствие продвижения в этом деле вызвало просто разочарование, то Эллери воспринял это как личное оскорбление. Роман, от которого его издатель уже давно отказался, истлевал недописанным на его письменном столе. Эллери плохо спал, по ночам вскакивал от ночных кошмаров, в которых решающая роль принадлежала девятке, за столом едва притрагивался к еде, теряя фунт за фунтом, которые отнюдь не помешали бы его и без того стройной фигуре. Он стал раздражителен и грубил даже своему отцу и экономке, бедной миссис Фабрикант, которая в эти дни постоянно ударялась в слезы.

— Что за радость увидеть хоть раз за день живое лицо, — сказал судебный медик доктор Праути, — даже несмотря на то, что у вас необычайно тоскливое настроение. Здесь меня окружают одни трупы. Как дела, Эллери? Что я могу для тебя сделать?

Судебный эксперт Праути принадлежал к поколению инспектора Квина и так же, как инспектор, являл собой ходячий музей ископаемого юмора.

— Да, ты прав. Твой диагноз подтвердился. Можешь ли ты мне что-нибудь сказать о том, в котором часу наступила смерть Импортуны?

Эллери старался не смотреть на медика, который жевал сэндвич с арахисовым маслом и тунцом, не гнушаясь соседства трупов. Эллери из этого заключил, что Сэм Праути предпочитает брать с собой обед на работу.

— В котором часу был убит Импортуна?

Доктор поднял на него глаза, не переставая жевать.

— Уж больно давно это было.

— Я знаю, что от удара наручные часы Импортуны остановились в девять часов девять минут. Я только хотел узнать, действительно ли это время совпадает с результатами вскрытия.

— Да ты знаешь, сколько вскрытий я сделал с тех пор?

— Ах, не рассказывай! Я же знаю. Ты же можешь в деталях вспомнить любое вскрытие, которое произвел хоть двадцать лет назад.

— Результаты я изложил в своем заключении, Эллери. Ты что, не читал его?

— Я его не видел. А может, ты просто не хочешь отвечать?

— Время на часах было самое идиотское. По нашему мнению, Импортуна был убит около полуночи — и даже чуть позже. Почти на три часа позже, чем показывали часы.

В глубине глаз Эллери затеплились слабые проблески интереса к жизни.

— Уж не хочешь ли ты этим сказать, что его наручные часы специально были установлены на девять часов девять минут, чтобы ввести нас в заблуждение относительно времени смерти?

— Специально или неспециально, меня не касается. Это не входит в мою компетенцию. Во всяком случае, я всю жизнь не могу понять, что это я предоставляю свою служебную информацию, как какое-то чертово справочное бюро, случайным штатским. Хочешь сэндвич? Старуха опять сэкономила на масле и на тунце.

— Я лучше умру с голоду, чем лишу тебя последнего куска. Могу ли я из сказанного тобой сделать вывод, что ты при вскрытии не нашел ничего, что противоречило бы первоначальному мнению, будто ударов было девять.

— Я же сказал, девять, значит и было девять.

— Прекрасно. Спасибо, доктор. Я покидаю тебя, оставляя наслаждаться в покое поеданием трупа тунца.

Эллери обернулся.

— И еще одно. Я буду прав, если предположу, что удар, разбивший часы Импортуны, был одним из этих девяти? Ударили по голове, но фигура соскользнула и пробила часы на запястье? Он, наверное, инстинктивно поднял руку, чтобы закрыть голову.

— Разве я говорил что-то подобное? — осведомился доктор Праути, слизывая убегающее арахисовое масло. — Тот удар по запястью, который разбил часы, был отдельным. Ни на часах, ни на запястье нет ни крови, ни мозга. Я полагаю, что удар по часам был нанесен даже другим оружием.

— Об этом написано в заключении, доктор?

— Конечно, нет. Я патологоанатом, а не сыщик. В моем заключении написано, что на часах и на запястье нет ни крови, ни волос с головы, ни мозга. Это чисто медицинское наблюдение. А все остальное уже ваша работа.

— Я с ума сойду, — пробормотал Эллери и хлопнул себя по лбу. — Почему я не настоял, чтобы мне дали прочитать твое заключение?